А сон такой: как будто у него на лице — на лбу — на самом видном месте расцвел цветок. Сам-то по себе цветок был прекрасен, но вот то, что он расцвел у Ивана Федоровича на лице, да еще на самом видном месте, — это ужасно. Иван Федорович поэтому всех сторонится, отворачивается, выбирает пустынные улочки, куда-то спешит, прикрывая лицо. А все ведь видят все равно. И вот вроде бы светлый, чистый туалет, не знакомый, не больничный — зеркальный, вроде театральных. Сюда, значит, он и спешил. И никого нет, можно все рассмотреть подробно. Он подходит, опускает руку, которой прикрывался, — а вдруг да исчез! Цветок прекрасен, но лучше бы его не было вовсе. Как и у других. Но куда там! Еще пуще распустился, еще заметнее, ярче. Иван Федорович прячется в туалете, где так светло, ибо слышит голоса людей, пришедших в театр. Теперь уж нет сомнений, это всё в театре. Людям вообще-то и дела нет до Ивана Федоровича — они в театр пришли. Это они случайно, в общем-то, внимание на него обращают, когда он мимо проходит. А ему надо выйти как-то отсюда; до вечера, до спасительной темноты еще далеко. Да еще ему надо одного человека разыскать. Есть еще один человечек с таким же цветком на лице. Вот и надо его разыскать…
И вот они вдвоем с Тамарой Сергеевной в ординаторской. В белоснежности бинтов и простыней, солнечно играющего никеля, воздушных занавесок. Только телефон — черная царапина в этой белизне — звонит иногда, отчего оба одновременно вздрагивают. Развернув на столе его ладонь, Тамара Сергеевна прижалась к ней щекой и прошептала: «Боже мой!» Иван Федорович ужаснулся тому, какая бархатно-гладкая кожа на ее щеке. Потом почувствовал он холодную, как ртуть, слезинку, скользнувшую меж пальцев, и замер как изваяние.
Возвращаясь с работы домой, рассеянно следит Тамара Сергеевна за женщиной, сидящей напротив нее в купе электрички.
Хорошо одетая, модная. Своеобразное лицо — и круглое, и продолговатое одновременно. Глаза темные, небольшие, но выразительные. Брови высокие, четкие, лоб чист и высок, прическа пышная и высокая. На коленях сетка, кое-что завернуто в бумагу, кое-что можно рассмотреть. Десять пачек крепких сигарет «Дукат», круглое зеркальце, какие-то пузырьки с лекарствами, мягкий, вышитый бисером кошелек.
Женщина, отрывая кусок газеты, нагибается, чистит туфли. Плюет и снова аккуратно счищает с них грязь. Грязные бумажки бросает на скамейку рядом с собой. Выкладывает сигареты, отыскивая зеркальце, — начинает рассматривать глаза. То широко их открывает, то щурит. Глаза же независимо от этого остаются яркими.
Провожавшему ее мужчине, сутулому, неопределенного возраста, с мелкими чертами лица, когда в вагон зашли, говорит: «Меня глаза выдают, красные становятся. Мой-то скажет: «А ну, Зинка, дыхни! Дыхну — ничего. А глаза сразу выдают. — Громко смеется, качнувшись от невзрачного своего провожающего, который то ли поддерживает ее под руку, то ли сам за нее держится. — В три должна была вернуться, а уже семь… — Вдруг строго, в упор спрашивает мужчину: — Мы завтра встречаемся?!» Тот не отвечает, с горячечной жадностью вглядывается в ее лицо, яркие губы, сумасшедшие немного глаза, вслушивается в низковатый сиплый голос. Он не отвечает, но все и так ясно. И тогда женщина говорит: «То-то! Ну, скачи, Скачков!»
Теперь достает флакончик духов, смачивает указательный палец и несколько раз проводит им по волосам и совсем небрежно — по воротнику и газовому шарфику. Коротко вздохнув, нюхает задумчиво палец. Потом, быстро все упрятав в сетку, кладет ее на колени. Достает таблетку холодка и жует, закрыв глаза.
Заходит мужчина лет пятидесяти, косится на грязные бумажки, садится на ту же лавку, подальше, глядит на женщину, догадываясь, чья работа, вот-вот уже готовый ей что-то сказать. Вскидывает на мужчину глаза смело, открыто. И тот конечно же ничего не говорит, ерзает, хмыкает, вертит головой.