Полковника встреча с Мурасеевым почему-то так расстроила, что, едва домой добравшись, слег он и уже не вставал. Правда, про себя считал, что всегда сможет встать… если захочет… А пока лежал, грел руки о трубу парового отопления. Нина Андреевна забегала утром перед работой, в обед заглядывала, а потом уж надолго вечером приходила. А полковник почти все время лежал. Изредка, за трубу подтянувшись, сядет, в окно посмотрит. Еще реже — встанет, пойдет куда-нибудь, в туалет, на кухню или в ванную. За стеной целыми днями магнитофон играл. Когда замолкал, были слышны звуки за окном, особенно резкие, когда проникали в это тепло-дряблое, что обволакивало теперь полковника со всех сторон, — одеяла, грелки, подушки. «Все это оттого, — вяло думалось ему, — что я никак не настроюсь на их мир молодежный, у них и мечта другая, и песни другие…» Он выныривал из-под одеяла и тут же слышал завывание из-за стены: «В Париж пустите нашу Дуньку — в Париж, в Париж, в Париж…» — «Тьфу!» — плевался и опять нырял под одеяло, в душе корячилось, корчилось что-то безобразное, и опять перед внутренним взором вставали акселераты, моющиеся в бане, со знанием дела вскидывающие длинные волосы, укладывающие их вполне по-женски на полненькой спине. И вообще со стороны спины, со стороны зада, узких плеч, густых женских волос — все это уже не раз им ощущалось какой-то тревожной бесполостью. И в одетых в них это было, было, когда не сразу разберешь, кто ж перед тобой: мужик или баба. Ну а в бане особенно удручало. Вздрогнет, бывало, полковник, узрев в забывчивости перед собою длинные женские волосы и откормленный зад. «Тьфу-ты!» — содрогнется гадливо… Сейчас же, из-под одеяла, вся жизнь за окном чем-то вроде этого видится. Новое качество — бесполость, где все возможно, все объяснимо, допустимо все — любой разврат и непотребство. И во что же выльется этот осатанелый разврат! Не хочется полковнику и вставать, не хочется и глаз открывать. Но и с закрытыми глазами видит он бесконечные белые стены кооперативных гаражей, исписанных непонятно: «Да здравствует СПИД!», «Мафия — я тебя люблю!», «Голые — обслуживаются вне очереди!» А собственно, чего же хочет он сейчас, больной и старый, чего же он хочет сейчас больше всего? Вскочил, одеяло сбросил, моргает в белесых сумерках глазами, вглядывается в себя, перебирает там в себе сурово все и не находит в конце концов ничего, кроме: «Хочу, чтобы про Раю сказали — у нее отец не сдался до конца!» Где-то там, вдали, на сером сумеречном фоне словно бы кто-то перед ним назойливо размахивал флажком, на котором написано «банально», но полковник грозно сдвинул брови, ибо знал теперь наверняка о присутствии в круге малом обязательно круга большого, пусть и незаметного. Так в земной орбите есть обязательное движение Солнца своим большим и солнечным путем.
На журнальном столике последний диагноз, уже настолько безнадежный, что уже и смысла в нем нет никакого. Сегодняшняя почта: газеты, журналы, письма никакого нет. За окном сумерки, пылевидный дождь, мокрые голуби на балконе. И вставал тогда полковник, тяжело опираясь на палку, шел, за предметы придерживаясь, на кухню, садился на табуретку, в окно глядел. Но глаза скоро слезились, взор туманился, все убегало, сливалось со влагою в глазах… Все тихо разбегалось по своим делам. Голова никла, плечи опускались, дышалось все незаметнее. С трудом догонял мысль, с которой шел на кухню: «Замерз, надо газ включить». Рука долго хлопала по подоконнику, приоткрывшийся глаз плохо помогал, но коробок сам попадался, тарахтел, жестко, приятно мялся, покалывал озябшую ладонь. Спичкой чиркал долго. Самому казалось, что мог бы и почетче чиркнуть, поточнее, но думал — и так сойдет. Газ загорелся или нет — не видно, руку жжет — значит, горит. Другую горелку зажжет и стоит между плитой и табуреткой. Чайник, что ли, поставить? Чтоб зря не горело. Пить не хочется. Кипятку разве что… А какой раньше крепкий чай пил! Или кофе! А вот теперь организм лишь чистую воду принимает. Всё — отслужил вчистую.
Нигде особо и не болело. Отболело все, истончилось, силы ушли: ни на чай, ни на боль не осталось… Потрогал языком зуб — шатается, а боли нет. Посильнее покачал — так, издали густо погудела, как ночной паровоз из-за леса, и опять все тихо… Тихо, сумерки, дождь по крыше… сеновал, теплый запах сена, овчины… как хорошо тогда повернуться на другой бок, закутаться в полушубок и спать: сладко-сладко, крепко-крепко… а спички в войну совсем не такие были, на тонкой фанере, отщипнешь одну, чиркнешь — так ярко горит… Никак задремал?.. С трудом поднял полковник голову с рук, лежащих на подоконнике, вытер рот и осторожно откашлялся. Так же осторожно, с остановками, с отдыхом, можно одеться, спуститься на лифте, через двор перебраться и очутиться там, где ждут его давно, рады будут, где его место, — раз уж все так сложилось, раз уж все к тому идет… Уютно в квартире Нины Андреевны, даже чайник закипает там мягко, мелодично, ходики тикают с кукушкой, занавески с цветочками, половички чистые, теплые, герань на подоконнике, низкий абажур над круглым столом, расписная скатерть… И речи Нины Андреевны — как раскачивающееся на дереве гнездо в непогоду, тепло, уютно… И руки у нее мягкие, добрые… «Я похож на пловца, — думал, грея руки над газом, — на пловца, который плывет, не видя земли, иногда лишь чувствуя отмель посреди моря, — думал он так, и вставало все четче лицо Нины Андреевны. — Но отмель для жизни не годится…» Ну а дальний берег, где, может быть, все ждет его верная Надя… Да, так ведь и не вышла замуж… ох-хо-хо… Все это непросто… и потом… Потом… что-то изменилось ведь и в самой Нине Андреевне за последнее время… Или это уж так кажется полковнику? Недавно ворвалась — плакала, обнимала, целовала… н-да… прощалась уже или… прощения просила… за что? — непонятно. Что-то у нее с глазами произошло? Нет, глаза как будто те же. С щеками? С губами? Ртом, может быть? Хотя как рот может быть другим? Полковник со вздохом пожал плечами, зажег свет и, увидев на подоконнике книжку Нины Андреевны, взял ее. С год тому назад уже как принесла, просила прочитать. Все еще напряженно определяя, что же все-таки произошло с Ниной Андреевной, открыл наугад, загадав: — Ну-ка, ну-ка…» — и тут же, испугавшись, отбросил. Сразу засосало внизу живота, в груди похолодело, пришлось лечь в постель. Но книжку взял опять, нашел страницу и решительно далее прочел: