Пообедав, Ольга украшает комнату к Новому году. До Нового года еще далеко, но ей-то уже не терпится. Развесила гирлянды, фонарики, дождь. Теперь ей хочется разрисовать окна белой зубной пастой, как в прошлом году. Но вот беда — рисует она не очень!
— Пап, — вкрадчивым голоском просит она, — пап, я же пятерочку по биологии получила.
— Ну, — настораживается папа.
— Нарисуй мне за пятерочку хотя бы одну маленькую бабку-ежку.
Папа возмущен, у него и так много разных дел! А главное, с этим замерзшим зверьем теперь не квартира, а зверинец! В ванную не войдешь! От кроликов вонь! И лестницу мыть пришла их очередь! Да и вообще…
Но в конце концов, прихрамывая на примороженные пятки, идет он со скептической миной на лице в комнату детей. И видит, что там одно окно проморожено сильнее других, и вспоминает, что выбито одно стекло и вот вставить бы давно пора, да руки не доходят. Он шумно вздыхает, но дочь уже сует в руки кисточку:
— Одну ма-а-ленькую-премаленькую бабку-ежку!
И папа, взлохматив остатки волос, рисует в профиль Бабу Ягу, летящую в ступе с метлой. Смеется у него за спиной счастливая Ольга. Потом он рисует месяц и на нем чертенка, правда, больше похожего на поросенка, который зачем-то поднял руку вверх, словно приветствуя пролетающую над ним Бабу Ягу.
— Давай нарисуем в руках у него плакатик — ограбим Деда Мороза! — предлагает Ольга.
И папа рисует плакат и надпись: «Ограбим деда!» Дальше не вошло, но и так ведь понятно, какого такого деда. Тут как раз входит мама.
— Убрать, убрать! — машет руками. — И чтобы никаких мне в новогоднюю ночь чертей!
— Ну хотя бы кикимору! — просит Ольга. — Я ж по биологии пять получила.
В конце концов на кикимору мама соглашается. Как приложение к кикиморе Ольга выпрашивает болото и камыши. Потом садятся ужинать, пить чай, бросать сладкие кусочки многочисленному зверью, что их окружает.
Взрослые уже все в сборе. Чай пьют на кухне и, конечно, говорят о хозрасчете, гласности, сокращении армии и Продовольственной программе, землетрясениях, авариях, конкурсах красоты, росте преступности.
В смутной тревоге идущих, видимо, а тем более грядущих перемен Надежда Алексеевна раздраженно бросает:
— И Павел давно не пишет что-то. Совсем перестал писать.
— Живой ли? — вздыхает баба Вера.
— Был бы живой, — подхватывается Надежда Алексеевна неожиданной мыслью, — был бы живой — написал бы.
— Может, болеет еще.
— Нет, мама, — твердо говорит Надежда Алексеевна, укрепляясь в жесткой мысли, — Был бы живой — написал бы.
Рая странно поглядела на мать. В душе ее на секунду-другую что-то оборвалось, улетело. Рая и рассмотреть не успела. Тем более Надежда Алексеевна уже резко поворачивает разговор на другое.
— Я заметила, — говорит она, — как проведем испытания, так через два дня землетрясение.
— Да не в этом, мама, дело… — Рае хочется с матерью спорить.
— А тебе лишь бы с матерью спорить. Сколько тебе говорила — учебу не бросай! Сейчас бы с дипломом работала… А то стишки все пишешь. Гору написала, а кому они нужны? Место только занимают.
Рая промолчала и опять странно на мать глянула.
Продолжается разговор. Четыре поколения за столом, у каждого свое мнение. Надежда Алексеевна то и дело вскрикивает грозно:
— Цыц, Ольга! Язык прикуси о таких вещах рассуждать!
Или:
— А ты вообще, Игорек, от горшка два вершка, а туда же! Спать давно пора… Ну, приговорили, ну, расстреляли за наркотики, так это чтоб другим неповадно было. И у нас так надо! Чтоб сохранить большое — малым надо жертвовать всегда.
В конце концов она соглашается со всеми в том, что время неспокойное и неизвестно еще, чем все это кончится, и идет на лестничную площадку курить.
— Ну а ты, баба Вера, чего же ты все молчишь? — спрашивает Рая.
— Дай бог здоровья Михаилу… Дай-то бог. Только… жалко мне его… и все боязно как-то.
— А чего за него бояться — у него охраны знаешь сколько!
— Да и сама не пойму, а только гляну, как он выступает по телевизору, и чего-то боязно за него на душе сделается. Осунулся, похудел, трудно ему, ой трудно… Вот и Павел Константинович не пишет…
К полуночи разошлись все по своим местам.