Наверное, — отвечает, потомив себя на задержке дыхания, — наверное, то, что никак не могу я понять чего-то, а без этого понимания так тосклив, так невозможен мой последний шаг. — Ему кажется, что опустись он еще чуть глубже, и все поймется само собой. Но, напрягаясь, попадал уже в такой застой мысли, что чувствовал лишь собственную височную кость по линии переносицы — висок. И вокруг этой линии курится что-то вроде витания, дымок перегоревшей мысли. Потом сквозь спазм протискивается к нему: «За бога, царя и отечество! Ура!» Нет-нет, разумеется, цементировало их братство: «За Родину! За Сталина!» — но ведь это же одно и то же, просто с небольшой поправкой на время. — Много, говорите, во всем этом «белых пятен». Согласен. Но вот только зачем все их обязательно в «черные-то» превращать? — А в глазах чернеет, полковник втягивает голову, мигает, платком протирает глаза — озирает свое малогабаритное отечество. Предметы в полумраке бестелесны, лишь аквариум один, поймав заоконный свет, объемен, светится, живет. Проплывают меж растений сновиденчески разноцветные рыбки, через них и над ними висит светящийся огнями заоконный сквер, реклама. И все это не мешает рыбьему миру, ибо и сквер и реклама — все перевернуто, сфероидально растянуто. Аквариум, стоящий на этажерке, его хрустально сверкающая темнота и глубина сейчас словно шар, плывущий в сумраке малогабаритного полковничьего отечества. Притягивает взор надолго. Легко проникающие один в другой миры помогают полковнику, и он простирает свой взор через окна, стены в даль далекую, с легкостью оставляет изъеденную болезнями оболочку, охватывает, облетает в считанные минуты север, юг, восток и запад. Туркестан, Заполярье, Монголию, Испанию и многие другие страны, где побывал он за долгую жизнь. И, потолкавшись в крайностях рас и наречий, температур и душевных задач, слышит теперь он многомиллионный прочный гул мыслей и чаяний… Да все какие-то мелочные мысли на ум идут, все какие-то копеечные чаяния: о дачах, квартальных премиях, очередях на новые машины, о мафии, СПИДе, кооперации-спекуляции и прочее, прочее — что как червь разъедает мир какой-то всеобщей акселерацией плоти, обещающей уже в ближайшее время обернуться роковой бесполостью-беспомощностью. И вдруг, некстати: — А травы-то, травы-то нынче какие! Крапива в рост человека, лопух как ребячий шалаш. Под такой акселерацией плоти как тут выдержит душа!.. И как тут Раю остановить… чтоб во всем этом не заблудилась…» Ох, бедная, заблудится! Все «белые» пятна в «черные» превращаются. Да это бы еще не так и страшно. Горько? Да. Унизительно? Да. Но не страшно. Страшно другое — почему же так радуются при этом люди, так ратующие за изменение цвета наших исторических пятен?! Им не горько, не унизительно, как сейчас полковнику, — им радостно! Вот ведь что невероятно. Голова вместить такого не может, раскалывается. А потом осеняет: да ведь им истина и не нужна, им нужна темная, а лучше черная водичка, чтобы спокойно обстряпывать свои делишки. Он звонит брату тогда, кому же еще-то:
— И как ты это все понимаешь, Петр?
— А я, Паша, так понимаю, что за эти тридцать лет власть у нас потихоньку опять богатенькие захватили. Произошел всего-навсего тихий бескровный переворотец. Ну а сейчас они, те, что все черной краской мажут, и пытаются легализовать как-то сей переворот. Гляди, как миллионы открыто в кооперацию потащили. А ведь теперь никто не мешает ворованные миллионы пускать в собственное дело.
— Но ведь действительно, Петр, экономика дошла до ручки и даже эти, пусть и наворованные у народа миллионы хоть какую-то пользу принесут. Народ получше заживет, а?
— Заживет. Процентов на десять, на двадцать, сами же миллионеры на все сто процентов заживут!
— Плюрализм.
— Эх, Паша, какой плюрализм?! Мы же не Франция. В стране, в которой одна половина и выговорить-то правильно этого слова не может, а другая половина и смысла понять его не в состоянии, — какой плюрализм!
— А богатые-то уже есть у нас. И бедные, и богатые опять.
— В том-то и дело, что, Паша, опять! И это страшно. Кровью пахнет, Паша, большой кровью… Тебе не страшно, брат?
Да нет, полковнику не страшно, он ведь себя от народа не отделяет. Народ мудр, как он решит, так и правильно. Да, народ пьет, работает спустя рукава, быть богатым, несмотря на все призывы, никак не хочет. Но уж если он узнает всю правду о тихом переворотце, нет, не завидует полковник богатеньким. Ему за Раю только страшно, заблудиться во всем этом сегодняшнем вполне можно. Ей-то наверняка кажется, что это обновление-перестройка, с ее молодостью совпавшее, явление исключительное, как и ее собственная исключительная молодость. Года и года пройдут, пока уяснит она главное — все повторяется. Застой — обновление — опять застой… Если бы она видела, как в Индии в свое время встречали Хрущева, засыпали белыми цветами! Если бы она знала, какие надежды все связывали с приходом мужественного генерала Брежнева… Если б она знала, как вдохновляло солдат на фронте в тяжелую минуту, что Сталин с ними, что Сталин Москву не покинул… Или взять тот невероятный факт, что отказался обменять сына Якова на их генерала.