— Коньяк надо пить теплым.
И сели за стол. Мужчины по бокам от Нины Андреевны, Агуник — напротив. Нина Андреевна, приглядевшись, быстро сообразила, что надо поливать гранатовым соком, а что сладким перцем заедать и где зеленью посыпать, а где горчицей смазать. Когда ж насытились и вздохнули, Григор взял подогретый коньяк, разлил по рюмкам, торжественно сказал:
— Коньяк надо пить теплым и закусывать фруктами или сладким.
Нина Андреевна кивнула согласно, как будто всю жизнь знала об этом. Ей легко, хорошо было, стали пить не спеша коньяк.
— Может, еще хоть ночку переночуете, — спрашивала Нина Андреевна, отхлебывая очередной глоточек и заедая сладкой сушеной дыней, — а, хоть ночку?
— Нет, — Григор ей отвечал, — ехать надо, сестра-джан, дорога наша длинна.
— Город бы посмотрели, — после молчания говорила Нина Андреевна, — на площади у нас новое кафе открыли… молодежное.
— К сожалению, никак не можем, сестра-джан, — отвечал Григор, — к сожалению, сестра-джан, нас ждут.
За окном начинался длинный вечер, за столом тепло, покойно, уютно, и на душе ее спокойно, уютно, а коньяк действительно надо пить подогретым, больше ощущаешь вкус и аромат, только так и пьют настоящий коньяк, теперь она будет знать. В обед к полковнику сбегала, сменила воду в грелках, нажарила гренков, да у него с утра еще и яичница и молоко нетронуты стоят… да-а… чего уж… «Может, телевизор включить, — подумалось, — а то все молчим, молчим…» Но гости молчали странно, похоже, нисколько не тяготясь этим. Даже по-своему, по-армянски, разговаривать не испытывали потребность. Каким-то общим было их молчание. Хотя сидели они как будто и каждый наедине с самим собой. Григор, прямо сидящий, годами подсушенный, подсеребренный, все куда-то в пространство топорщился усами. Был похож на обиженного ежика и сидел так, словно сохранял равновесие в морскую качку. Напротив — Айастан, свободно откинувшись на стуле, руку забросил на спинку стула. Агуник в красном шелковом платье, по которому разбросаны большие черные розы, слегка повернулась к окну, каждым элементом своей позы являя взору Нины Андреевны что-то недоступное, гордое. Внутренний жар ее пробивал матовость лица, проглядывало нечто лениво-страстное. Впрочем, это могло уже и казаться слегка опьяневшей Нине Андреевне, взгрустнувшей даже тут слегка.
Зачем-то направившись на кухню, она подпевала себе. И вот на кухне, у плиты, узнав свой суп с фрикадельками и жареную рыбу на второе, она уставилась в недоумении на рыбью голову, выглянувшую из-под тарелки. И вдруг поразило ее совсем другое — путь, проделанный этими людьми, что молча сидят сейчас у нее в комнате. Тщательные сборы представились всей деревней, затерянной где-то в горах Зангезура. Деревней, пославшей своих гонцов в далекий край, где, они надеялись, живет их Арам.
Вернувшись в комнату, Нина Андреевна сказала:
— Вы писали… я отвечала. Вы писали, — сказала она построже, я же должна была вам отвечать… Вот я и отвечала… — Она заплакала.
И тут пришло ей на ум, как колебалась она вчера вечером, что же постелить гостям — бывшие в употреблении, хотя и совсем чистые, разумеется, простыни и пододеяльники, или уж достать новое, недавно купленное белье. И она разрыдалась еще сильнее — так неудержимо, что пришлось выпить валерьянки…
Экспресс в аэропорт ходил каждые три часа, поэтому в пять стали собираться. Впрочем, собираться теперь им было недолго. Нина Андреевна спустилась с ними вниз по лестнице. На крыльце Агуник обняла ее.
— Да-а, — вздохнул Григор, — что же мы скажем бабушке?
Нина Андреевна заплакала.
— Ну-ну-ну… не надо, Нина-джан. Десять лет ждали… двадцать лет ждали… тридцать лет ждали… сорок лет ждали! Не дадим разбиться хрустальной вазе ее мечты!
После этого ушли, ни разу не оглянувшись на Нину Андреевну.
Они шли, словно выдерживали какую-то одним им ведомую линию: мужчины впереди, плечом к плечу, женщина с опущенной головою сбоку и чуть позади, как будто прикрывала их.
«Зачем, — думала Нина Андреевна, глядя вслед людям, — зачем было ехать так далеко, тратиться, сутки в аэропорту сидеть — ведь все же напрасно, я ж писала…»
Те, что уходили от нее, не задавали себе вопроса: «Зачем?» Так же как и не заметили тяжести проделанного пути. Велика и благодатна была сила, заставившая с радостью взяться за это нелегкое предприятие. То была сила памяти и любви их деревни к своему сыну — Араму. Вечнозеленое как мир древо надежды. Что корнями уходит глубоко в родную землю, а молодыми побегами — внуками, правнуками, праправнуками бабушки Шахбаз — тянется к солнцу, к зеленому холмистому приволью вокруг деревни, к сверкающему вечно над прекрасной Арменией белоснежному Арарату.