А Нина Андреевна в Армении никогда не была и Арарата не видела. Вздохнув, когда приезжие скрылись совсем, она вернулась к себе домой.
Потом ей чего-то тревожно вдруг стало, она к полковнику быстренько собралась. Хотела поскорее рассказать все, а то в обед-то второпях ничего толком и не успела. Теперь хотела во всех подробностях рассказать, как серьезно думали, что у нее их Арам, все прислушивались, принюхивались, чуть ли не под кровать заглядывали. «Как это они на прощанье сказали? — вспоминала Нина Андреевна, чтобы дословно, все как есть передать полковнику, отвлечь его от мыслей, чтобы вместе с ним… ну, просто вместе с ним развести в недоумении руками: это надо же, в такую даль притащились, да такие серьезные, торжественные, словно на праздник… а впрочем, сегодня и так праздник по календарю. Но это уж так случайно совпало — просто у людей на праздники выдалось несколько свободных дней, вот и приехали… — Да, а как же они сказали-то на прощанье? — Нина Андреевна, подкрашивая перед зеркалом бровь, повела глазами от своего изображения вверх и вбок и вспомнила: — Не будем разбивать хрустальную вазу нашей мечты… ждали десять лет, ждали двадцать, тридцать ждали, даже сорок… будем и дальше, значит, ждать…» Тут Нина Андреевна присела на краешек стула, огляделась и так ей чего-то дико стало, когда оглядела она свое житье-шитье, вышивки на подушечках, половички и занавесочки. Да как заплачет она, как заголосит. Нет у нее хрустальной вазы мечты! Нет, да и никогда не было! Ни с того ни с сего проклинать себя стала, что не постелила гостям новые простыни, хоть и чистые постелила, а не новые — пожалела новые-то! Проклинать стала за то, что не уговорила их погостить хотя б с недельку, хотя бы три дня. Уговаривать-то уговаривала, да, знать, не очень. И вот уехали. Навсегда. И что-то увезли… Теперь ей, плачущей, казалось, что словно бы сначала дали ей что-то такое дорогое и единственное, а потом забрали, увезли, и все потому, что она их не задержала, простыни новые не постелила. И, прорыдав так горько часа с два, вдруг спохватилась: как же там ее полковник-то, один-одинешенек! Водички в лицо плеснула и бегом к нему. А как увидела, так что-то вздрогнуло в ней, в груди засосало — последний ведь листочек с дерева не так слетает-падает, как остальные. Почти робко приблизилась. И все, что было у нее в душе по отношению к полковнику такого разного (чего уж тут скрывать!), — все вмиг отлетело, на грудь к нему упала, обнимала, плакала, по лицу гладила, бессвязно про дорогих гостей рассказывала, про то, как она их не лицом, а боком встретила, про хрустальную вазу какую-то лепетала… так и не смог понять полковник, разбили или не разбили ту вазу…
Когда Нина Андреевна рассказывала, обнимая полковника, скорее всего, он не слушал, вернее, схватив лишь суть, погрузился в некое подобие получувств-полумыслей — все перебивали, все заглушали тогда полузабыто обнимающие женские руки. Но на другой, на третий день, в долгие одинокие часы его надолго входила затерянная где-то в горах Зангезура деревушка, где живет нерушимая память односельчан о храбром своем Араме. Размышлял ли он об этом или просто ему было хорошо оттого, что где-то есть такая память, живет, существует на белом свете, но только на долгие часы его одинокого лежания возвращалось в душу утреннее, росистое чувство, с которым много лет тому назад, попав в Закавказье, увидел впервые Арарат. На своде голубого неба синела гора с двумя снежными вершинами. Вершины были облиты мягким светом, они блестели, не отражая солнца. Сама гора, сотканная из равновесия света и густого воздуха, росла не так, как другие — в тесноте. Нет, эта гора вырастала прямо из просторной долины и как-то напрямую связывалась с разгорающимся утром, с новым днем, идущим в мир к людям. Бело-голубая вершина, не спеша плывущая в потоке мыслей и чувств, которыми сейчас охвачен полковник, была похожа на айсберг. Прекрасный и устойчиво-тяжелый. В той тяжести была и тяжелая капля крови храброго Арама, пропавшего без вести где-то в тяжелых боях за Белоруссию, была там кровь и Васи Панкова, и Степы Мотыля, и Серегина Коли, и еще двадцати миллионов товарищей… Да, тяжел и для многих невидим своей главной частью тот белоснежный айсберг! А потому не просто тяжел, но и устойчив!