Правда, порою мельтешили, слегка размывали эту тяжесть великого, кровью политого братства совсем недавние междоусобные события, спровоцированные жалкой кучкой отщепенцев. Но что это в сравнении с белоснежной громадой Арарата! так — спазмы, не более. В конце концов многочасовое видение Арарата собралось в полковнике твердой уверенностью, что мир может раскачиваться подобно ваньке-встаньке как ему угодно — упасть же ему никогда не суждено. Только вот губы у Нины Андреевны… только вот рот и глаза, когда нагибалась поближе… как-то все это неохотно в душе полковника связывалось с этой вечной выпрямленностью мира. Что-то обидное порою даже мерещилось полковнику… легковесное, сытое?.. Да нет — она же славная, добрая… Сколько же лет она ждет полковника? Пять? Семь? Десять? Приревновала даже к поздравительной открытке Елены Николаевны, вот глупая… Да ведь Елена Николаевна — это, это… человек, так много в жизни испытавший, так много… нет, Нина Андреевна, конечно, очень хороший человек, но все же Елена Николаевна это уже другое… это уже сама Революция… И Надя — другое. Это уже — Великая Отечественная. Да, Надя, как и Елена Николаевна, — это айсберг, это надежно. В сущности, то, что она так и не вышла замуж после полковника, это ведь, как ни странно, всю жизнь как-то поддерживало его. Непонятно как, но поддерживало, теперь он точно мог бы сказать, и сильно поддерживало! Ведь, в сущности, все эти годы там было место, куда всегда вернуться мог полковник. В сущности, вся вторая половина жизни, все духовно-интеллектуальное его развитие и стало возможным лишь потому, что постоянно жило в нем ощущение своего родного места, куда вернуться мог всегда. И даже, наверное, сейчас, когда так холодно в квартире, дует, отопление еще не включено, лежал и думал: «Да, величие человеческого духа — это несомненно, но кто ж подаст кружку воды? Кто нальет грелку горячей водою?»
Вечером Нина Андреевна ахала, хлопотала вокруг:
— Какая холодина! А я Коле дала трояк, все окна замазал замазкой — те-е-пло! Может, переедете? А? Хоть на недельку, отогреетесь хоть, да и мне полегче: туда-сюда не бегать.
— Завтра, завтра, — мягко улыбался полковник, наблюдая, как за оханьем, за аханьем, разговорами, неслышным хождением по квартире Нина Андреевна за каких-то полчаса и чай согрела, и грелку положила, и простыню перестелила, и многое уже успела.
— Сколько уж было этих «завтра», — она присела с чашкой напротив, — а? Павел Константинович.
— Гестерн, гестерн, — запел дребезжащим баритоном уже обогревшийся полковник, — нур нихт хойте, спасибо вам, Нина Андреевна, голубушка, намучились вы со мной, да?
— Ах, Павел Константинович, вот вы все шутите… а ведь вы знаете…
— Все знаю… все… завтра… до завтра, а?
Еще год, полтора тому назад был уверен полковник в Нине Андреевне, а сейчас ему мерещится что-то похожее на незаинтересованность уж больше в нем. Да и то правда, с какой стати — развалина он, кому нужен. С другой стороны, действительно, ведь не вчера же он развалиной стал, давно и постепенно дело шло к тому, видела же Нина Андреевна: что и к чему. Что же это было, что с удивлением разглядел он вдруг недавно? Удовлетворение? Сытость? Но откуда взяться удовлетворению, ведь не переехал же он к ней?! А может быть, именно поэтому, что не переехал? Ничего не понять. А может быть, кто-то другой у нее появился? Навряд ли! Опять рассказ ее бессвязный вспомнился, непонятный приступ нежности, похожий на укор, на упрек самой себе. За что? Да, что-то было в ней, наверняка было… что-то наподобие глубоководной рыбины, что выплыла глотнуть настоящего воздуха… И опять над всей этой сумятицей и тоской стариковской вырастала, словно айсберг, память человечья… Надя, Степка Мотыль, Елена Николаевна… Рая… внук…
Плывущий по морям, по океанам тяжелый айсберг… Нет, удивительная страна, удивительный народ! Полковнику теперь не то что мысли, но даже удивление от них приносит усталость. Он вздыхает, перестает думать и просто ищет ногами грелку, час тому назад оставленную Ниной Андреевной. И уже ни о чем не думает в тепле, укрывшись одеялом, он просто грезит — так намного легче. Легко, приятно так порхается ему над теплой мягкой грелкой, словно над свинцовым грузом жизни, который, как ни старайся, не охватить, не объяснить, и остается только удивляться, только тяжесть чувствовать. Легко, приятно в нем сейчас порхают даже и не мысли, а словно бы легкие заставочки к ним. То поле увидит у себя в деревне на взгорье и издали еще определит: это вот уже засеяно, а то — еще пустое. То осенний разлив, водополье опять раскинется пред ним — и опять он точно знает, где пройти можно. И все это он знает без каких-то там признаков, ориентиров, а лишь настроением, лишь радостью угадывания своего родства со всем этим… А то вдруг ни с того ни с сего вспорхнет вдруг над ним купол уютной церквушки на деревенском кладбище. Купол в ярко-синее небо расписан, летят по небу белокрылые ангелы-архангелы-херувимы… какими-то сдобными, пушистыми они кажутся снизу… наверное, и Рая давно уже замужем, может, и ребенок есть, дочь или сын… сверкают звезды, луна и солнце… все под тем небом, на котором одновременно есть и луна, и звезды, и солнце, помнится, выглядело совсем по-другому. Даже гроб, когда его вносили в церквушку. И Нина Андреевна теперь порою кажется ему попавшей вдруг под это аляповато-странное, радостное небо, где есть уже всё: и луна, и солнце, и звезды. И то, что не перебрался к ней, хотя и нравилась она ему и должен, просто по всем правилам обязательно должен был перебраться, — и это под тем странным небом выглядело сейчас совсем по-другому. А ведь действительно ничто не связывает ни его, ни ее, тянутся друг к другу, привыкли, да и одиночество ведь это не сон, напускаемый на человека темнотой, нет: одиночество — это роковая ошибка… Смешно, конечно, сейчас вспоминать, но было время — однажды почти решил в семью вернуться… что-то помешало: письмо ли не пришло или еще что, сейчас уже и не вспомнить… Да, а человек, рождаясь, сразу попадает в заботливые руки, покидать мир надо также в чьих-то заботливых руках… И все же в семью не вернулся и к Нине Андреевне не переехал. Есть вещи необъяснимые. Необъяснима же радость от засеянного поля, необъяснима высота чувств вступившего в храм под купол неба, на котором есть все, что надо человеку. Не объяснить, почему не переехал и полковник, а лучше всего все это непонятное обозначить тем сладостным пределом, коего дозволено достать полковнику, как всякому человеку на краю жизни, да и покончить на этом.