Но нужен толчок. Без него конечно же не выйти из мертвой петли. Мир не хочет оживать. Ну никак! Напрасно греешь его своим дыханием, как домашнего котенка. Напрасно напрягаешь близорукие глаза — все то же одиночество. Теперь одиночество покоя. Но чем оно лучше одиночества суеты?.. То же ощущение заживо погребенного. Дух распрямляет плечи, насколько это возможно в тесноте. Ищет, ищет жадно, страстно в этой холодной мигающей бездне. На коленях, руки простирая к звездам…
Все обострилось в тебе до предела. Так наркоман, чувствуя уже ускользающую точку блаженства, обостряет в себе все чувства, стараясь удержаться хотя бы мгновение на этом восхитительном пике. Так все обострилось и в тебе в надежде не пропустить, услышать этот маленький толчок…
Мятежен, беспокоен ветер твоих мыслей, их безголосый хор подхватывает твое слабое дыхание, твое тепло, вырывает из ладоней, уносит за хребет в холодный сон…
Ты слышишь, как на первом этаже звенят посудой. Это словно двадцать кабин московского переговорного пункта одновременно, бессмысленно кричаще, рычаще, бренчаще, неотвратимо наступают на тебя… Шаги медсестры в коридоре — страшные шаги циклопа, ночного пришельца из кошмаров. Голос нянечки — «пенсия сохраняется» — иерихонская труба.
Как будто ты с отказавшим мотором долго-долго падал и почти у самой земли он заработал вновь, и ты повис и тянешь изо всех сил штурвал на себя, пытаясь преодолеть инерцию. Инерцию школьной логики, инерцию здравого смысла, безрассудной веры в четыре правила арифметики. Ты тянешь, напрягая все силы, безуспешно пытаясь увести свой грубый самолет, вот-вот готовый врезаться в такую же грубую, черствую землю. Вывести, надо обязательно вывести его из мертвой петли неверия, глубокими корнями баобаба цепляющегося крепко за землю. За одну только землю. А ты сейчас до боли скрученный нерв — одно желание: увидеть хоть краешек голубого неба, неба детства. Когда… зачем же так быстро взрослеем мы! Мама, да сделай ты хоть что-нибудь… ведь пропадаю ж, мама… И вот ты как будто б и увидел, ты как будто б на самом перегибе, на самом волоске своей параболы. Но видишь, видишь же! Ты как на качелях — туда… обратно… и всё теплей и радостней из-под мартовского снега и сосулек, несмотря на крепкие еще утренники, капля за каплей собирается в путь-дорогу звонкий ручеек… Вот он — перегиб кривой, по которой ты только что несся вниз. Твоя кривая — это… это… что-то такое… подъем, подъем, разумеется, подъем, а как же… нельзя же-с… Вон, Глеб, твой лечащий врач, согнулся у самой земли. Глеб свою кривую рассматривает — понятно, совсем другого порядка, да-с — кривую температур больного Круглова И. Ф. «Эй, Глеб-дружище, да забрось ты к черту этот график, бюрократ! » А-а, шут с ним — тебе сейчас не до Глеба. Ведь смерть его будет проста и примитивна, согласно его же воззрениям и взглядам. Это такая последовательность: речь, входящая в мысль, мысль — в дыхание, дыхание — в жар, в высшее из божеств. И он перестанет узнавать своих родичей. Он перестанет видеть различия, но он к тому времени уже опоздает — он умрет до этого. То есть он, разумеется, придет к тому же — Великий закон един, но он придет путем потерь. Ты ж, Иван, сын Федора, придешь путем обретения
истины. Твоя речь сперва плавно войдет в огонь, зрение — в Солнце, мысль — в… в… что это за женщина была рядом с Глебом… на обходе? Новая медсестра? Но странно… глаза… такие серые и в то же время… такие ясные… нет, нет… не надо сбиваться с последовательности, а последовательность должна быть такова. Твоя речь войдет в огонь, зрение — в Солнце, мысль — в Луну, слух — в страны света, дыхание — в дыхание Ветра. И став всем этим, став среди них там божеством, коим ты всегда и желал стать, ты гордо уйдешь прочь, чтоб навсегда остаться всем этим… И спичку очередную будешь нести своим утром, бормоча шаги под нос: пятьдесят два, пятьдесят три… словно каждый раз из конца в конец семьдесят два не получается… пятьдесят четыре, пятьдесят… И тридцать шесть тысяч огней будешь видеть при этом…