— Там наиболее важные сведения, относящиеся к созданию, по приказу фюрера, на юге Германии некоей «неприступной Альпийской крепости».
— Вы находите, сэр, что?..
— Лично я уже ничего не пытаюсь там найти. Всего лишь настаиваю, чтобы вы прочли этот сводный материал. Сейчас, в моем присутствии, и… обязательно вслух.
Доновэн произнес это с максимально возможным в данной ситуации тактом, но Даллес почувствовал: в эти минуты шеф УСС очень сожалеет, что не может позволить себе взъяриться, взорваться, осатанеть, как это делал при встрече с ним самим главком Объединенных союзных сил Дуайт Эйзенхауэр.
Дэвисон неслучайно прошелся взглядом по этой главе мемуаров; воспоминания, которые она навевала, тоже каким-то странным образом накладывались на современную ситуацию с вербовкой полковника Пеньковского. Во-первых, ни атташе, ни лично ему руководство ЦРУ не простит британского первенства в этом деле. А ведь уже завтра или послезавтра Малкольм обязан будет подробнейшим образом уведомить Европейское бюро о результатах этой сногсшибательной операции.
Само собой разумеется, и в Париже, и в США утерю столь важного агента сочтут скандально вопиющей и, в общем-то, будут правы. Причем правы даже в том случае, когда, докладывая наверх, Европейское бюро не забудет назвать этот случай анекдотическим, указывающим на то, что их коллеги в Москве потеряли чувство реальности, «забывая, ради чего они находятся в столице Совдепии и почему страна тратит на них деньги налогоплательщиков» — любимое выражение демагогов от сената.
Тогда, после инспекционной поездки генерала Доновэна в Швейцарию, полковник Даллес каким-то образом сумел удержаться на своей должности. Зато лейтенант Дэвисон, как главный сочинитель всех этих «баснописных» донесений из швейцарской штаб-квартиры в «Горном приюте», получил выговор, временно лишился права на повышение в чине и был отправлен в повергнутый рейх, в особый лагерь для лиц из числа бывших советских военнопленных в Германии, а также бывших власовцев. С какой целью? Да все с той же. Как ему популярно объяснили, — для «дальнейшего совершенствования «делового» русского языка и приобретения практического опыта разведывательно-вербовочной и контрразведывательной работы».
Прощаясь с ним, Даллес, благодаря усилиям которого он и был превращен в жертвенного барана, по-отечески напутствовал:
— В боях с командным чиновничеством, парень, жертвы так же неминуемы, как и боях на передовой. С той только разницей, что на передовой они в большинстве своем необратимы. А здесь многое поправимо, понадобятся только время, усилия, поддержка друзей и немного удачи.
— Я приму это к сведению, сэр, — покорно пообещал Дэвисон.
— И потом, нельзя не учитывать тот факт, что самые кровавые месяцы великой войны тебе выпало служить не в какой-то там полевой бригадной разведке, а при моей штаб-квартире. Пройдет совсем немного времени, и ты с гордостью будешь писать в своем досье, что имел честь «служить в Швейцарии, в штаб-резиденции Управления стратегический служб США, под командованием самого Даллеса», — как и много раз до этого, не стал полковник «впадать в унизительную скромность». — Скажу больше: в твоем новом назначении просматриваются две очень заманчивые перспективы.
— Я в этом не сомневаюсь, — поспешил заверить его Дэвисон, стараясь как можно скорее и деликатнее избавить полковника от угрызений совести, от которых в действительности тот никогда не страдал.
— А ты всё-таки сомневайся. Вся жизнь разведчика — сплошное сомнение и неверие. Но это я так, ради профессионального покаяния. А пока что записывай в святцы следующее. Первая перспектива: ты в самом деле приобретешь бесценный опыт работы с русским контингентом, что, несомненно, будет оценено в будущем. Вторая: ты по-прежнему останешься под моим покровительством, то есть «человеком Даллеса», благодаря чему в самой полной мере может быть реализована перспектива, изложенная тебе под номером один. Словом, всегда помни: ты — «человек Даллеса», а таких людей очень мало, и все они — избранные. Никому и никогда не позволяй забывать этого. Даже когда тебя поведут на виселицу, веревку тебе подберут самую прочную, а, прежде чем вздернуть, палач, прощаясь, всплакнет у тебя на плече. Впервые за всю свою эшафотную практику. Почему вдруг? Да потому, что, даже стоя на эшафоте, ты остаешься «человеком Даллеса».
Ни по выражению лица этого англосакса, ни по голосовым интонациям определить: шутит ли полковник или же говорит всерьез было невозможно. По умению делать свою речь возвышенно напыщенной с ним не смог бы сравниться даже «великий дуче» Муссолини. Разница просматривалась лишь в том, что никакая степень «напыщенности» не способна была хоть как-то изменить черты, навсегда сковавшей лицо Аллена «посмертной маски». Про «маску» — это, исходя из любимого наставления полковника: «Что бы ни происходило вокруг разведчика, невозмутимость на его лице должна достигать степени посмертной маски».