— Да видишь ли, — ответил он, как мне показалось, не совсем охотно, — я не ем того, что вы едите.
— А что же?
— Видишь ли, я траву ем…
— Как траву?
— Да так вот, траву.
— Вы значит, вегетарианец?
— Ну, если хочешь, вегетарианец.
— Почему же это? Вы всегда не ели мяса?
— Нет, не всегда. Было время, когда и я жрал его.
— Почему же перестали?
— Так.
По-видимому, он не хотел мне объяснить. Но, выйдя после этого на минуту в спальню и вернувшись оттуда с новым запасом энергии, он сам, уже без моих вопросов начал говорить:
— Это, милый ты мой, страсти утишает…
Я не понял, о каких страстях он говорит. Ведь ему было под пятьдесят лет, и он производил впечатление человека умеренного и сдержанного.
— Зачем же это вам утишать страсть?
— Надоедали. Впрочем, ты этого не поймёшь. Да я вообще странный человек. Вот траву ем, молодёжь люблю. Многие меня за это дураком считают. А мне какое дело? Пусть считают! Не понимают, оттого и считают.
Я не позволил себе расспрашивать его подробно, но, очевидно, в его жизни что-то было, и какие-то страсти сыграли в ней важную роль.
В это время мне какими-то неисповедимыми путями удалось также приобрести благорасположение Терентия. Я, с своей стороны, не прилагал к этому никаких мер. Но отставной солдат, бывший когда-то в денщиках и оставшийся на всю жизнь у полковника, начал вдруг выказывать мне особенную любовь. Любовь эта выражалась, впрочем, только в том, что он удостаивал меня разговором, содержанием которого было постоянное ворчание по адресу полковника.
— Вот тоже, — говорил Терентий ворчливо, — тоже называется жизнь… Тоже, говорит, живу… А разве он живёт? Разве этак-то живут?
— А что же? — сказал я, желая вызвать его на некоторую откровенность.
— Да какая же это жизнь? Вот мяса не ест, а почему? Так, ни с того, ни с сего! И любит мясца поесть, очень даже любит, а как только увидит, отворачивается. Опять же к этому шкафику постоянно прикладывается.
— Он выпивает? — спросил я.
— А я думаю, выпивает. Да ещё как? — с самого утра, как только встанет, с этого начнёт, да так до вечера каждые полчасика и прикладывается.
— С чего же это он?
— С чего? А с того самого.
— То есть, с чего же именно?
— Да с той самой поры, как случилась эта ихняя домашняя история.
— История? Значит, была какая-то история?
— Рассказывать не велено. Не могу рассказать. Тайна, — промолвил Терентий пониженным голосом, очевидно, глубоко сожалея, что не может рассказать мне эту тайну.
Таким образом я узнал, что тайна есть, но самой тайны Терентий мне не раскрыл. Уже месяца три прошло с тех пор, как мы с полковником стали играть в шахматы, и вот однажды, придя с двумя товарищами утром, мы заметили чрезвычайно странное на наш взгляд обстоятельство: калитка была заперта. Мы постучались, но никто нам не отпер.
— Может быть, мы слишком рано пришли? — погадал кто-то.
Постучали ещё, но ответа всё-таки не получилось. К несчастью, все мы были новички, и никто из нас не был достаточно посвящён в обычаи этого дома. Нам пришлось уйти назад. Я долго был в величайшем недоумении. Было совершенно невероятно, чтобы без особой причины так резко изменились порядки в доме полковника. В тот же день я встретил Варягина.
— Ты был у полковника? — спросил я.
— Был вчера утром, — ответил он.
— А сегодня?
— Сегодня не был, — а что?
— Да представь, калитка оказалась запертой.
— А-а, значит приехали… Значит, дня три-четыре приёма у него не будет…
— Почему же? Кто приехал?
— Ах, да, ведь ты не знаешь. Это бывает раз пять в году. К нему приезжает жена с дочерью. Уж если калитка заперта, значит — это так. Тогда мы уже не являемся, пока не отопрут калитку.
— Всё это очень странно! — сказал я.
— Да, может быть, это и странно, — ответил Варягин. — У него в семье вышла какая-то история… И никто её не знает. Одним словом, ты уж эти три-четыре дня к нему не являйся.
Я, разумеется, подчинился и в этот и на следующий день больше не пытался попасть к полковнику. Но на другой день вечером мне случилось на улице встретиться с ним. Он ехал на извозчике с молодой девушкой, которую я видел в первый раз. Наши глаза встретились, и я раскланялся. Полковник остановил извозчика и подождал меня.
— Вот, — сказал он, — это моя дочь, познакомься!
И он представил меня своей дочери. С виду ей было лет восемнадцать; худенькая, слабенькая, в чертах лица, по-видимому, не было ничего схожего с лицом полковника. Как после я узнал, она была вся в мать. Тонкая, стройная, с приятным лицом, на котором особенно красивы и выразительны были тёмные глаза.