На замечание никто не откликнулся.
— Что же, будем считать товарища Еременко возвратившимся в строй. Перейдем к делу…
Члены Государственного Комитета Обороны обсудили срочные меры по укреплению Сталинградского направления. Было принято решение разделить образованный недавно Сталинградский фронт на два фронта.
— Возглавить один из них мы думаем поручить Вам, — сказал Верховный Главнокомандующий, остановившись возле Еременко. — Как Вы на это смотрите?
— Готов нести службу там, куда направит партия, — ответил Андрей Иванович…
Почти сутки изучал он оперативную обстановку, которая была весьма тяжелой, указания Государственного Комитета Обороны по реорганизации Сталинградского фронта.
Вечером 2 августа вновь прибыл к Верховному Главнокомандующему.
— Вошли в курс дела? Все ли Вам ясно? — поинтересовался Сталин.
— Все, — ответил Еременко и после небольшого колебания добавил, — но пока не принято окончательное решение, позвольте высказать некоторые соображения. Я придерживаюсь несколько иного мнения в отношении предстоящего разделения Сталинградского фронта. Если уж делить, то оборону города надо возложить целиком на один из фронтов.
Ход дальнейших событий показал, что мнение генерал-полковника Еременко о нецелесообразности разделения фронта в момент напряженных боев было правильным, и 9 августа Ставка приказала подчинить Сталинградский фронт командующему Юго-Восточным. Но это будем потом, а сейчас… Верховный Главнокомандующий несколько раз прошелся по кабинету и, обращаясь к Василевскому, с некоторым раздражением распорядился:
— Все оставить, как мы наметили. Сталинградский фронт разделить на два, границу между фронтами провести по реке Царице и далее на Калач.
Здесь же было решено назначить генерал-полковника Еременко командующим войсками Юго-Восточного фронта. Была определена и главная задача: во что бы то ни стало приостановить продвижение врага, не допустить его прорыва и выхода гитлеровцев к Волге южнее Сталинграда.
— Юго-Восточный фронт надо создавать заново. Создавать быстро, — завершая разговор, сказал Верховный. — У вас есть опыт в этом. Так что поезжайте, вернее, летите завтра же в Сталинград…
Андрей Иванович всей душой, всем сердцем любил Родину, страстно ненавидел ее врагов. Это чувство всегда помогало ему легче переживать тяжелейшие дни боевых испытаний. Так было в гражданскую войну, когда приходилось порой по нескольку недель не выходить из боя, не раздеваться и даже не снимать сапог, так было в 41-м, когда Еременко сражался на Западном, Брянском и Северо-Западном фронтах. Теперь на его плечи легла ответственность за оборону Сталинграда.
Вступив в должность, он установил тесный контакт с руководителями Сталинградской партийной организации, горисполкома, энергично включился в работу. Один день сменялся другим, и каждый был предельно напряженным и неповторимым.
Сталинград менялся на глазах. Горели и рушились дома. Удушливый запах гари не выветривался с искореженных взрывами улиц. А небо, исчерченное истребителями и бомбардировщиками, продолжало низвергать на развалины все новые и новые десятки и сотни тонн бомб. Даже Волга, раньше глубокая, с тихой чистой водой, стала мутной. По ней плыли нефтяные пятна, окровавленные бинты. Но город жил, работал и защищался.
…Усталый после бессонной ночи Еременко дремал вполглаза на сиденье рядом с водителем, который по этому случаю старался вести машину осторожно, но ее то и дело бросало из стороны в сторону. Приходилось петлять между глубокими воронками, грудами кирпича, развалинами домов, ставшими уже привычными для глаз каждого защитника Сталинграда. И вдруг Андрей Иванович весь подтянулся, положил свою тяжелую руку на плечо водителя и тут же энергично сжал его. Водитель остановил машину, посмотрел в недоумении на командующего. А Еременко в это время глядел на детский веселый хоровод — скульптурную группу, иссеченную осколками, местами закопченную, но, казалось, живую. Взявшись за руки, дети мирно и весело танцевали на площади под раскатистый грохот войны.
Откуда-то из развалин вынырнул мальчуган — худой и грязный, с быстрыми цыганскими глазами, одетый в старую, во многих местах порванную одежду явно с чужого плеча. Лет ему можно было дать не более восьми. Он замер невдалеке, широко расставив ноги и спрятав руки за спину.
Открыв дверцу машины, Еременко жестом пригласил мальчугана подойти поближе. Тот подошел, но метрах в трех опять остановился.
— Как звать? Давай знакомиться, — первым заговорил Андрей Иванович.
— Петькой.
— Петро, значит. А меня Андреем кличут… Ну, иди поближе. — Повернулся к адъютанту, спросил: — Что у тебя пожевать найдется? Хлеб есть? Масло? Сделай бутерброд и сахарным песком посыпь.
Пока адъютант занимался бутербродом, Андрей Иванович продолжал разговор со своим собеседником.
— Ты откуда, друг? — спросил он мальчугана.
— Я — сталинградец! — с гордостью произнес тот и рассказал, что его отец воюет с гитлеровцами где-то на фронте, а мать погибла во время бомбежки.
— Что ты тут делаешь, Петро?
— Жду отца… Дом свой охраняю от фрицев.
— Как охраняешь?
— У меня граната есть. Как шарахну, если сунутся! — и он вытащил из кармана длинного пиджака настоящую «лимонку», снаряженную запалом: — Во!
— Дай сюда! — невольно вырвалось у Еременко.
Он выскочил из машины и бросился к мальчику, но Петро дал такого стрекача, что через несколько мгновений исчез в развалинах дома, а вскоре появился в проломе стены на втором этаже. Еременко предложил:
— Послушай, Петро, давай меняться: мы тебе — бутерброд с маслом, а ты нам — гранату.
— He-а, — покачал головой Петро. — У меня она одна.
— А ты знаешь, что ходить с гранатой опасно — может взорваться?
— Ага. Я одну для пробы бросил в подвал, так грохота было…
— Значит, не согласен на обмен?
— Не-а.
Повернувшись к водителю, командующий с горьким вздохом произнес:
— Ну, что ты будешь с ним делать? Дитя войны, — и уже садясь в машину, добавил: — Оставь мальчишке бутерброд.
Дальше ехали молча. Андрей Иванович, все еще переживая встречу со сталинградским Гаврошем, время от времени повторял: «Ах, Петро, Петро… Вот бесенок!» Мысленно он перенесся в свою родную Марковку, в далекое детство. Оно было тоже невеселым, как у этого Петра… Отец его так же, как дед и прадед, который, по рассказам, участвовал в Булавинском восстании крестьян против помещиков и царя, пахал землю, мечтая о лучшей доле. В двадцать один год его забрали в солдаты, где он нажил чахотку. Протянул несколько лет и умер, оставив на руках жены семерых детей.
После смерти отца мать как-то вечером подсела к Андрею, положила руку ему на голову, провела ладонью по жестким волосам и тихо заговорила:
— Сынку, сам бачишь, як нам житы тяжко. Ты самый старший, должен понимать, что без хозяина и дом не дом. Хлопчик ты крепкий, нужно тебе привыкать быть хозяином. А там и братья подрастут, тоже станут помогать. Так и проживем не хуже других.
Сын прижался к матери, заглянул в ее усталые глаза и твердо, вполне осознанно произнес:
— Добре, мамо, я постараюсь…
Так в десятилетнем возрасте кончилось его не очень веселое детство. Ему страстно хотелось учиться, но четыре класса земской школы оказались для него в то время пределом образования. Лет в четырнадцать задумался над тем, почему есть бедные и богатые, сытые и голодные. Но четкие и ясные ответы на эти вопросы смог найти только через несколько лет, когда в окопах империалистической войны примкнул к большевикам.
Постепенно росла вера в победу пролетариата и крестьянства под руководством партии большевиков.
Великий Октябрь на многое открыл ему глаза. Он сражался с врагами Советской власти в родных местах, а после похорон марковских комиссаров, подвергнутых белыми изуверским истязаниям и затем зарубленных, вступил в члены РКП(б). Это событие стало самым ярким во всей его судьбе.