— Что я хочу… чего?
— Мне освободить эту беспокойную девчонку и сделать своими врагами Хуннана и семью парнишки, или раздавить ее камнями, чтобы успокоить их? Твое решение?
Бренд не думал, что от него будут ждать решения.
— Я полагаю… вы должны следовать закону?
— Закону? — Отец Ярви фыркнул. — Закон больше похож на Мать Море, чем на Отца Землю — постоянно меняется. Закон это марионетка, Бренд. Он гласит то, что я рассказываю про то, что он гласит.
— Я просто думал, что должен сказать кому-то… ну… правду?
— Как будто правда — драгоценность. Бренд, я могу найти тысячу правд под каждым осенним листом: правда у каждого своя. Но ты не заглядывал дальше того, чтобы передать ношу своей правды мне, так ведь? От всей души благодарю, предотвращение войны Гетланда со всем Расшатанным Морем приносит мне недостаточно забот.
— Я думал… это будет хорошо. — Внезапно оказалось, что делать хорошее похоже не столько на яркий свет, чистый как Мать Солнце, а скорее на обманчивый блеск во мраке Зала Богов.
— Хорошо для кого? Для меня? Для Эдвала? Для тебя? Как у каждого из нас своя правда, так и хорошо для каждого свое. — Ярви придвинулся немного ближе и заговорил чуть тише. — Мастер Хуннан может догадаться, что ты поделился своей правдой со мной, и что тогда? Ты думал о последствиях? — Теперь последствия предстали перед Брендом, холодные, как свежевыпавший снег. Он поднял взгляд и увидел блеск глаз Раука в темноте пустеющего зала.
— Человек, который все свои помыслы направляет на то, чтобы делать хорошее, но не думает о последствиях… — Отец Ярви поднял сморщенную руку и надавил скрюченным пальцем Бренду на грудь. — Опасный человек.
Министр повернулся, и его эльфийский посох застучал по камням, отполированным за множество лет до зеркального блеска. А Бренд широко раскрытыми глазами смотрел во мрак, еще более взволнованный, чем когда-либо.
Правосудие
Колючка сидела и смотрела на свои грязные пальцы ног, которые в темноте были бледными, как личинки. Она понятия не имела, зачем у нее забрали сапоги. Вряд ли она собиралась сбежать, прикованная цепью за левую лодыжку к одной влажной стене, и за правое запястье к другой. Она едва могла дойти до двери своей камеры, не говоря уже о том, чтобы вырвать ее из петель. Ей оставалось только сидеть и думать. И ковырять струпья под сломанным носом, пока те не закровоточат.
Два ее самых нелюбимых занятия.
Она неровно вздохнула. Боги, как здесь воняло. Воняла гнилая солома и крысиные экскременты, вонял горшок, который никто не трудился выливать, воняли плесень и ржавое железо, и после двух ночей здесь сама она воняла хуже всего.
В любой другой день она плавала бы в заливе, сражаясь с Матерью Морем, или карабкалась по утесам, сражаясь с Отцом Землей, бегала, гребла, тренировалась со старым отцовским мечом во дворе их дома, сражалась бы с покрытыми зарубками столбами, притворяясь, что щепки — это враги Гетланда: Гром-гил-Горм, или Стир с Островов, или даже сам Верховный Король.
Но сегодня она не будет махать мечом. Она начала думать, что уже отмахала свое. Это было ужасно, дико нечестно. Но с другой стороны, как Хуннан и говорил, честность — это не то, на что может полагаться воин.
— У тебя посетитель, — сказала ключница — тучная тетка с дюжиной звякающих цепочек на шее и с лицом, которое было словно вырублено топором. — Но не задерживайтесь тут. — И она со скрипом открыла тяжелую дверь.
— Хильда!
Колючка не сказала матери, что отказалась от этого имени почти в шесть лет, когда уколола отца его собственным кинжалом, и он назвал ее «колючкой». Все ее силы ушли на то, чтобы распрямить ноги и встать. Она почувствовала себя больной, уставшей и неожиданно бессмысленно пристыженной своим положением.
Даже если ей было почти все равно, как выглядела, она знала, что матери не все равно. Когда Колючка вышла на свет, мать прижала бледную руку ко рту.
— Боги, что они с тобой сделали?
Колючка махнула рукой перед лицом, цепи зазвенели.
— Это произошло на площадке.
Мать подошла ближе к решетке. Ее глаза покраснели от слез.
— Говорят, ты убила мальчика.
— Это не было убийством.
— Но все равно, мальчик погиб?
Колючка сглотнула, пересохшее горло щелкнуло.
— Эдвал.
— Боги, — снова прошептала мать, ее губа дрожала. — О, боги, Хильда, почему ты не могла…
— Быть кем-то другим? — закончила за нее Колючка. Кем-то покладистым, кем-то обычным. Дочерью, которая не хотела бы орудовать ничем, кроме иголки, одеваться в южные шелка вместо кольчуги, и не лелеять никаких мечтаний помимо того, чтобы носить ключ какого-нибудь богатого мужчины.