— И его родные остались в неведении?
— Да.
— То есть эти люди не знают, что у них есть внучка?
— Не знают.
Адель задумалась.
— Тебе не кажется, что это не очень справедливо по отношению к ним?
— Возможно. Да. Но теперь поздно что-то менять. Не вижу себя в роли мамочки, явившейся представить бабушке с дедушкой их четырнадцатилетнюю внучку.
— Ты что, рассматривала подобную возможность?
— Боже! Креслица с оборочками!
Они дружно рассмеялись. В прежние годы Мадлен часто слышала разговоры об этих креслах — чинных символах чуждого, пугающего мира.
— Значит, ты их видела?
— Нет. Твой отец мне их описал. Он обожал наш пустой дом, говорил, здесь ему легко дышится.
— Так оно и есть. И я не хочу, чтобы мсье Фонтанен его заполнил.
— Не мсье Фонтанен — а Луи!
Сара и Адель снова расхохотались, и Мадлен — против своей воли — присоединилась к ним.
— Смерть моего отца, — слово «отец» Адель произносила с видимым удовольствием, — расстроила тебя?
— Ну конечно! Такой юный, это было просто ужасно, но не шло ни в какое сравнение с глубоким горем Шарлотты. Решив промолчать, я отказалась от твоего отца. Он не был любовью всей моей жизни — так, летний роман, зато у меня осталась ты.
— А если бы он не умер и приехал следующим летом?
— Я бы сохранила свою тайну.
Адель задумалась, а потом заявила:
— Я считаю, это нехорошо. Ведь я его дочь.
— Ты права, — немедленно откликнулась Сара. — Я не оправдываю ту девочку, которой была, и моя мать тоже осудила бы меня. Наверное, в конце концов я бы ему призналась. Мы были совсем детьми, я боялась его семьи, а может быть, не только этого: мне было страшно, что он «не так» тебя примет. Нельзя просто взять и огорошить семнадцатилетнего парня известием о том, что он стал папашей, но я бы обязательно ему рассказала — позже, закончив школу.
— Подобное решение мне нравится больше.
— Это правда? — спросила Мадлен.
— Во всяком случае, так я думаю сегодня. Будь он жив, я бы призналась.
— А что его родители?
— Мать умерла два года назад. Отец все еще жив, он снова поселился в М***.
— Думаю, я его знаю, — сказала Мадлен.
— Знаешь.
— Это мой дедушка.
— Да.
— И ты не хочешь, чтобы он знал.
— Не хочу.
— Почему?
Она долго молчала, потом с упрямым видом покачала головой.
— Ты — ла Дигьер. У нас нет ничего общего с этими людьми.
— Разве что несколько генов в моих хромосомах.
— Разве что.
— А если я всерьез спрошу тебя, кто он?
Сара заколебалась.
— Наверное, я назову тебе его имя. Объективно говоря, ты имеешь на это право.
— Имею. В данном случае, именно я решаю, имеешь ли ты право на твою тайну.
В это мгновение она перестала быть ребенком, сказала мне Мадлен. Думаю, раз в жизни каждый из нас делает окончательный выбор. Вы можете возразить: не задай она свой вопрос сейчас, задала бы потом, у нее вся жизнь впереди, и объективно все были бы правы. Но для них дело обстояло иначе: они вступили в решающее сражение.
— Я — ла Дигьер, — произнесла наконец Адель и прижалась к матери.
Они долго сидели обнявшись.
Я — ла Дигьер. Даже в голосе Мадлен прозвучала гордость за имя, которую люди, подобные мне, ничего не ведающие о своих прадедушках и прабабушках и мало что знающие о том, чем занимались их бабушки и дедушки, способны понять — слава Истории и Литературе! — но не почувствовать. Но ла Дигьеры гордятся не именем — они не дворяне с многовековой родословной, а домом и отчаянной борьбой четырех поколений упрямых безумцев. Мадлен сказала: «Они — ла Дигьеры». Эта формулировка прозвучала даже точнее признания Адель, сказавшей «Я — ла Дигьер».
Я думал о старике, потерявшем сначала сына, потом жену, который, возможно, остался один-одинешенек на свете со своими восточными коврами, низкими креслами и тоской и не знает, что в нескольких километрах от него живет его родная внучка, и чувствовал смятение. Во что превращаются кровные узы, если нам о них не известно? А вдруг какая-нибудь из моих подруг тоже скрыла от меня моего ребенка? Я никогда не принимал решения НЕ жениться: год проходил за годом, одна связь сменялась другой, идея покончить с холостяцкой жизнью в голову не приходила, а потом наступил момент, когда она показалась бы мне абсурдной. Те люди потеряли восемнадцатилетнего сына — ужасная судьба. Правомерно ли было не говорить им о существовании внучки?