Мы прибыли в Львов всего за одиннадцать часов, но все-таки сразу пропутешествовали к вокзалу, как распорядился Отец. Найти его было емкотрудно, и мы много раз становились потерянными людьми. Это дало Дедушке ярость. «Ненавижу Львов!» – сказал он. Мы пребывали там десять минут. Львов большой и впечатляющий, но не как Одесса. Одесса очень красивая, с множеством знаменитых пляжей, на которых девочки лежат на спинах и экспонируют свои первосортные груди. Львов – это город вроде Нью-Йорка в Америке. По правде, Нью-Йорк был спроектирован по модели Львова. В нем есть очень высокие строения (целых шесть уровней), всесторонние улицы (вместимостью в целых три машины) и много мобильных телефонов. В Львове много статуй и много мест, на которых раньше располагались статуи. Я никогда не освидетельствовал места, оформленного таким количеством бетона. Все было бетон, всюду, и я вам скажу, что даже небо, бывшее серым, выглядело забетонированным. Это именно то, о чем мы с героем заговорим позже, когда испытаем отсутствие слов. «Ты помнишь весь этот бетон во Львове?» – спросил он. «Да», – сказал я. «Я тоже». В истории Украины Львов очень важный город. Если хотите знать почему, то я не знаю, почему, но я уверен, что мой друг Грегори знает.
Львов не так впечатляющ изнутри вокзала. Там я околачивался больше четырех часов, поджидая героя. Вообще-то все пять, потому что поезд у него был с промедлением. Меня нервировало, что приходится околачиваться на вокзале без дела и даже без плеера, но меня радовало, что не приходится быть в автомобиле с Дедушкой, который наверняка сделался ненормальным от ожидания, и с Сэмми Дэвис Наимладшей, которая всегда ненормальная. Станция не была обыкновенная, потому что с потолка свисали синие и желтые бумажки. Они свисали оттуда в честь первого дня рождения новой конституции. Это не преисполнило меня гордостью, но я был умиротворен, что герой лицезреет их, выгружаясь из пражского поезда. Он приобретет отличное представление о нашей стране. Возможно, он подумает, что желтые и синие бумажки свисают специально для него, потому что я знаю, что это еврейские цвета.
Когда поезд его наконец прибыл, обе мои ноги были несгибаемыми от пребывания вертикальным человеком такую длительность. Я бы, может, и присел насестом, но пол был очень грязный, а я был в бесподобных синих джинсах, надетых, чтобы обескорежить героя. От Отца я знал, из какого вагона он выгрузится, и, когда поезд прибыл, попробовал до него дойти, но с двумя несгибаемыми ногами это было очень трудно. Я держал табличку с его именем перед собой, и много раз припадал на ноги, заглядывая в глаза встречным.
Когда мы обнаружили друг друга, я был очень фраппирован его наружностью. «Это американец?» – подумал я. И еще: это еврей? Он был беспощадно низкого роста. Он был в очках и с уменьшительным волосом, который нигде не был расщеплен, а располагался у него на голове, как шапка. (Если бы я был, как Отец, я мог бы даже обозвать его Шапкой.) Он не выглядел ни как американцы, которых мне доводилось освидетельствовать в журналах, с желтым волосом и мускулами, ни как евреи из исторических книг, без волос и костистые. На нем не было синих джинс или униформы. По правде, он вообще не отличался особенностями. Я был недоошеломлен по максимуму.
Он, должно быть, засвидетельствовал мою табличку, потому что звезданул меня по плечу и сказал: «Алекс?». Я сказал йес. «Ты мой переводчик, правильно?» Я попросил его быть медленным, потому что быстро я не понимал. По правде, в штанах у меня была целая кирпичная фабрика. Я предпринял попытку уравновеситься. «Урок номер один. Привет. Как поживаете?» – «Что?» – «Урок номер два. О’кей. Сегодня чудесная погода, не правда ли?» – «Ты мой переводчик, – сказал он, фабрикуя жесты. – Йес?» – «Йес, – сказал я, презентуя ему свою руку. – Александр Перчов. Ваш смиренный переводчик». – «Было бы нелюбезно сразу тебе накостылять», – сказал он. «Что?» – сказал я. «Я сказал, – сказал он, – было бы нелюбезно сразу тебе накостылять». – «О, да, – засмеялся я, – и тебе тоже было бы нелюбезно накостылять. Умоляю простить язык моего английского. Я с ним не высшей пробы». —
«Джонатан Сафран Фоер», – сказал он, презентуя мне свою руку. «Что?» – «Меня зовут Джонатан Сафран Фоер». – «Жон-фан?» – «Сафран Фоер». – «Меня зовут Алекс», – сказал я. «Я знаю», – сказал он. «Тебе кто-нибудь двинул?» – осведомился он, засвидетельствовав мой правый глаз. «Это Отец был очень любезен мне накостылять», – сказал я. Я взял у него чемоданы, и мы выдвинулись в направлении автомобиля.