Двойняшки растворились под талесом отца, точно призраки. Лошадь на дне реки, укутанная в саван затонувшего ночного неба, сомкнула тяжелые веки. Доисторический муравей в янтаре Янкелева кольца, пребывавший там без движения задолго до того, как Ной начал сколачивать свой ковчег, спрятал голову между своих многочисленных лапок, чтобы не сгореть от стыда.
Лотерея, 1791
НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ СПУСТЯ Битцл Битцл Р с группой крепких парней из деревни Колки выволок-таки повозку на берег; еще ни разу его сетям не доводилось приносить столько добычи. Однако среди останков тело так и не было обнаружено. На протяжении последующих ста пятидесяти лет штетл будет проводить ежегодное состязание по «поиску» Трахима, хотя приз за победу специальная прокламация упразднит уже в 1793 году по настоянию Менаши, который заявит, что после двух лет в воде всякий труп начинает распадаться на части, а значит, поиск его не только утрачивает смысл, но и чреват препротивными – и еще того хуже – множественными находками, что невероятно усложнит процедуру выявления победителя, поэтому состязание превратилось скорее в празднество, для которого несколько поколений вспыльчивых пекарей П выпекали особые мучные угощения, а девочки штетла наряжались подобно двойняшкам в тот судьбоносный день: шерстяные брючки c подвязками на концах и холщевые блузки с круглыми воротничками, отороченными голубой бахромой. Мужчины съезжались из дальнего далека, чтобы нырнуть в воду вслед за парусиновыми мешками, которые бросала в Брод Царица Реки. Мешки были набиты землей – все, кроме одного, с золотом.
Находились и те, кто полагал, что Трахима отыскать не удастся, что течение, вечно перемещавшее с места на место песок и гальку, позаботилось о его погребении. Совершая свои ежемесячные кладбищенские обходы, эти люди приносили на берег камушки и говорили что-то типа:
Бедный Трахим. Не довелось мне его хорошенько узнать. А мог бы.
или
Мне тебя не хватает, Трахим. Хоть мы и не встречались.
или
Спи, Трахим, спи. И храни нашу мельницу от напастей.
Находились и те, кто считал, что Трахима не пригвоздило к речному дну одной из двух оглобель повозки, а унесло в открытое море вместе с самым главным его секретом, закупоренным в нем, как любовное послание в бутылке, на которую во время романтической освежающей прогулки суждено наткнуться однажды утром ничего не подозревающим влюбленным. Не исключено, что он или какая-нибудь его часть были выброшены на пляж Черного моря или на берег Рио, а то и добрались до самого Эллис Айленда.
А может, нашла и приютила его какая-нибудь вдова: купила ему удобное кресло, переодевала свитер каждое утро, брила щеки, покуда щетина не перестала расти, укладывала рядом с собой в постель каждый вечер, нашептывала сладкие глупости в пустоту, что некогда была ухом, смеялась вместе с ним за чашечкой черного кофе, плакала вместе с ним над желтеющими фотографиями, предлагала завести детей в приступе зеленой тоски, скучала по нему перед тем, как самой заболеть, завещала ему все свое состояние, думала только о нем на смертном одре, хоть и знала, что все сама себе нафантазировала, но верила все равно.
Иные утверждали, что тела и вовсе не было. Трахим, мошенник, задумал умереть, не умирая. Он нагрузил повозку скарбом, доехал до неприметного безымянного штетла (который вскоре прославится по всей Восточной Польше своим ежегодным празднеством, Днем Трахима, и станет носить его имя, как сиротка, ибо на карты и в мормонские переписи он попадет под именем Софьевка), в последний раз потрепал по гриве свою безымянную кобылу и пришпорил ее с обрыва в омут. Бежал ли он от долгов? От нежеланной, устроенной по сговору, женитьбы? От вранья, в котором сам запутался? И стала ли эта смерть важной вехой на его жизненном пути?
Конечно, нельзя забывать и тех, кто нажимал на умственную неполноценность Софьевки, на то, как он целыми днями сидит нагишом в фонтане распростертой русалки, оглаживая одной рукой ее чешуйчатый тухес с таким трепетом, будто это не тухес, а головка новорожденного, оглаживая другой рукой свою собственную головку с таким видом, будто нет в мире ничего более естественного, чем кончать в кулак – неважно где и при каких обстоятельствах. Или как однажды его обнаружили на лужайке перед домом Многоуважаемого Раввина, с ног до головы обмотанного белыми нитками, и как он сказал, что завязал узелок на указательном пальце, чтобы не забыть нечто необычайно важное, но потом, боясь забыть про указательный палец, завязал другой узелок на мизинце, затем еще один – от шеи до талии, – но, опасаясь, что и этого будет недостаточно, протянул узелки от уха – через зуб – вокруг мошонки – к пятке, рассчитывая, что таким образом тело станет служить ему напоминанием о теле, но оно почему-то служило напоминанием только об узелках. Заслуживает ли его рассказ доверия?