— Будьте любезны мисс Ламонт. — Я подумал почему-то, что голос сейчас сообщит мне, что она уже не мисс и не Ламонт.
— К сожалению, ее сейчас нет дома. Что ей передать? Я ее отец.
— Очень приятно, мистер Ламонт. Меня зовут Язон Рондол. Я адвокат некоего Ланса Гереро, имя которого вы, возможно, слышали.
— Да, мистер Рондол, я слышал это имя. — Мне показалось, что Ламонт вкладывает в эти слова какой-то свой смысл.
— Мистер Ламонт, я понимаю, что моя просьба может показаться вам несколько странной, но мне хотелось бы побеседовать с вашей дочерью о мистере Гереро. Если она, разумеется, сможет…..
— Что значит «сможет»? — Мне показалось, что в голосе Ламонта появилась подозрительность. — Почему бы ей не смочь? Да и я с удовольствием постарался бы помочь вам, хотя, конечно… Бедный Гереро… Кто бы мог подумать, что он так кончит… — Ламонт глубоко вздохнул.
— Когда бы вы могли уделить мне полчасика?
— Да когда вам угодно. Хоть сейчас. У вас есть мой адрес?
— Да. Санрайз-бульвар, четырнадцать, квартира семь.
— Совершенно верно. Приезжайте. Дочь должна быть дома с минуты на минуту.
Глава 7
Санрайз-бульвар в отличие от Индепенденс-стрит — респектабельная улица. Респектабельная хотя бы уже потому, что нельзя не уважать тех, у кого есть деньги для оплаты безобразно дорогих квартир, какие характерны для этого района. Зато в холле дома номер четырнадцать, как в гостинице, сидел за маленькой конторкой портье, молодой человек с цирковыми плечами. Он вопросительно посмотрел на меня.
— Моя фамилия Рондол, — сказал я, чувствуя себя бедным просителем, пришедшим умолять об авансе на изобретение вечного двигателя. — Меня ждет мистер Ламонт.
— Пожалуйста, — кивнул портье, — четвертый этаж.
Лифт вздохнул и быстро вознес меня на четвертый этаж. Не успел я выйти из кабины, как дверь справа от меня приоткрылась и навстречу мне шагнул седенький невысокий человечек. Белый, пушистый венчик волос и розовое личико. Бело-розовый старичок.
— Прошу вас, мистер Рондол, прошу. — Он протянул мне маленькую руку, приветливо улыбнулся и провел в квартиру.
— Налево, мистер Рондол, побеседуем у меня в кабинете.
Кабинет, казалось, состоял почти целиком ил кожи. Кожаные кресла, кожаный диван, длинные ряды корешков кожаных переплетов.
— Садитесь, мистер Рондол, — Ламонт порхал вокруг меня, как бабочка. Казалось, мое посещение доставило ему несказанное удовольствие, — Чувствуйте себя как дома. Сигарету, сигару?
— Благодарю вас, вы очень любезны, мистер Ламонт, и мне, право же, неловко беспокоить вас, но профессиональный долг… Позвольте мне прямо приступить к делу. Как я понял, вы знаете о суде над Лансом Гереро. Хотя он и был признан виновным, и приговорен к смертной казни или полной переделке, но до последней минуты он продолжал уверять меня, что невиновен. До окончания срока апелляции я продолжаю оставаться его адвокатом. — Я взглянул на, мистера Ламонта. Он внимательно слушал меня, слегка кивая головой, словно одобряя все, что я говорю. — Меня интересует один вопрос, мистер Ламонт, — который я должен уяснить для себя. Я хочу знать, мог ли Ланс Гереро совершить убийство. Я понимаю, вам это может показаться странным, но я должен ответить себе на этот вопрос.
— А разве на суде не было установлено, что он убил эту девушку… как имя этой несчастной?
— Джин Уишняк.
— Да, да, Джин Уишняк.
— Было. Еще как было! Для обвинителя это было даже не дело, а прекрасная мечта. От свидетельских показаний до отпечатков пальцев, от орудия преступления до полного отсутствия алиби у подсудимого. Если бы я составлял сценарий убийства, в котором убийца обязательно должен был быть найден и осужден, лучшего я бы не написал.
Мой собеседник вежливо улыбнулся и закивал головой, как игрушечный фарфоровый Будда.
— И тем не менее, — продолжал я, — мой клиент все время, до последней минуты, уверял меня, что не совершал убийства.
— Но вы же сами сказали: отпечатки, свидетели…
— Совершенно верно, мистер Ламонт. Но именно из-за тяжести улик, из-за их безусловности отказ моего подзащитного признаться заставляет меня сохранить пусть ничтожное, но сомнение…
— Но это же мистика, дорогой мистер Рондол, — беспомощно развел своими маленькими ручками Ламонт, — я всю жизнь занимался наукой, я вышколил свой мозг, я научил его признавать только факты, а факты в деле бедного Гереро, увы, неоспоримы. Так я, во всяком случае, понял и из газет, и из ваших слов.
— Это все так, не скрою. Да и смешно было бы спорить с данными дактилоскопии и анализом фонограмм…
— Фонограмм? — удивленно спросил Ламонт.
— У Джин Уишняк нашли пленку с записью ее голоса и голоса Гереро. Эксперт, выступавший на суде, представил сравнительные фонограммы голоса Гереро на этой пленке и его же голоса, записанного во время следствия.
— Интересно, кто же был экспертом? Вы не помните?
— Крошечный человечек с оттопыренными ушами, похожий на мышку.
Ламонт рассмеялся.
— А, это профессор Вудбери. Бедный Джордан, если бы он знал, с кем его сравнивают…
— Прошу прощения, — смутился я. — Я не знал, что он ваш знакомый.
— О, я, поверите ли, знаю его, чтоб не соврать, лет сорок. Я ведь тоже физик и тоже профессор с вашего разрешения.
— Простите, профессор, за мышку…
— Да господь с вами, мышка — это очень точное сравнение. А оттопыренные уши — это просто великолепно. У вас очень острый глаз.
— Профессор, вы хорошо знали Гереро?
— Гм… Как вам сказать? Я много раз видел его, разговаривал с ним, мне рассказывала о нем дочка. Но все это однобокое знакомство. У него был роман с Одри… Может быть, слово «роман» несколько старомодно и романтично, — профессор извиняющимся жестом развел руками — но в мое время говорили «роман». Позвольте мне сразу сказать вам дорогой мистер Рондол, что роман этот принес нам, моей дочери и мне, много горя. Чтобы не ставить вас в неловкое положение. я сразу скажу вам, что Одри даже пыталась покончить с собой. — Ламонт на мгновение замолк. Плечи его беспомощно опустились, но он продолжал: — Теперь все это позади, и я могу говорить об этом спокойно… Я не виню Гереро ни в чем. Пока он любил ее — любил. Потом бросил. Скорее виноват я. Наверное, именно я воспитал ее такой ранимой, такой беззащитной… Я старый, романтичный дурак… К сожалению, есть вещи, которые начинаешь понимать слишком поздно… Что же касается вашего вопроса, я, пожалуй, не смогу ответить на него однозначно. Понимаете, в нем есть безжалостность, да, конечно, есть… — Ламонт говорил медленно, как бы отвечая сам себе. — Иначе, наверное, он бы и не смог быть бизнесменом. И, говорят, неплохим. С другой стороны, он мог быть и нежным, и внимательным, и обаятельным. Для него главное — подчинить себе окружающих. Он боец. Это его инстинкт. И чтобы утвердить свое главенство, он будет и жестоким, и грубым, и забавным. Он — он, пока он в центре внимания… Смог бы он убить? Не знаю, не знаю… Боюсь, это вообще некорректный вопрос. Кто знает, что может вдруг подняться из тайников подсознания в какое-то роковое мгновение… Я не слишком многословен? — спросил он вдруг с обезоруживающей откровенностью. — А то, знаете, старческая болтовня — это страшная вещь. Я даже сам никак не могу к ней привыкнуть.
Немножко он все-таки кокетничал.
— Как вы думаете, профессор, уместно мне побеседовать на эту же тему с вашей дочерью?
— О да, вполне. А вот, кажется, и она.
Он на мгновение замолчал, прислушиваясь к звуку открываемой двери.
— Одри, — позвал он, — это ты?
— Да, папа, — послышался из прихожей низкий женский голос.
— Ты можешь зайти ко мне на секундочку?
Она была довольно высока, стройна. Лицо ее, наверное, нельзя было бы назвать красивым, но привлекательным оно было безусловно. Привлекательно и слегка курносым носиком, и большими серыми глазами, и главное — быстрой, неуловимой переменчивостью его. Только что на нем была покойная домашняя приветливость любящей дочери. Удивление. Немой вопрос. Улыбка хозяйки. Интерес молодой женщины к незнакомому мужчине. В последнем, впрочем, я не был уверен, поскольку незнакомый мужчина был я.