Теперь Элизабет пересекла площадь и направилась к низенькому дому с закрытыми ставнями; поднявшись на три ступеньки, взялась за ручку звонка, потом передумала и постучала в дверь костяшками пальцев.
Дверь открыла монахиня, высокая сухощавая женщина в черном саржевом платье до пят. Обрамлявший ее лицо белый апостольник подчеркивал землистый, нездоровый цвет кожи, но гагатовые глаза блестели живо; черты лица несли на себе печать воздержания и поста, однако сохраняли молодое выражение, так что трудно было судить о ее возрасте; густые и косматые, как у мужчины, брови сходились под узким выпуклым лбом, довольно большой нос правильной формы как бы смягчал слегка иронический склад ее рта. Из-под широких и длинных рукавов выглядывали узловатые крестьянские руки, державшие самшитовые четки, которые она спрятала в карман, как только увидела девочку.
Не говоря ни слова, монахиня наклонилась, коснулась губами бледной щеки девочки и взяла ее за руки, затем провела в небольшую комнату — Элизабет сразу узнала столовую, хоть она теперь и была опустошена алчной теткой Розой. Увидев кресло, в котором мать любила сидеть у камина, девочка разволновалась и хотела броситься в это кресло, но сестра милосердия удержала ее за руку и вытерла ей глаза большим носовым платком, который держала в рукаве наготове. Однако Элизабет не разрыдалась, лишь на мгновение спрятала лицо в черных складках монашеского платья и почти сразу вновь овладела собой. Несмотря на юный возраст, девочка понимала, что уже достигла вершины страданий, поэтому высвободила руки и направилась в спальню Бланш.
Молодая женщина лежала, вытянувшись на железной кровати, под голову ей подложили большую и маленькую подушки, из-за чего получилась складка на подбородке, которая придавала лицу умершей какое-то строгое и величественное выражение, до той поры незнакомое девочке. Никогда она не видела у матери такого задумчивого лица и загадочной улыбки, исчезавшей всякий раз, как Элизабет бросала взгляд на губы покойной. Ей даже показалось, что она находится у изголовья незнакомой женщины, немного похожей на Бланш. С сильно бьющимся сердцем подошла она к кровати и дотронулась до рукава матери, словно хотела разбудить ее. Губы девочки складывались, чтобы произнести слово «мама», но вслух она ничего не сказала. Ей показалось даже, что она не имеет права называть мамой эту неподвижную женщину, перед которой испытывала безотчетный страх. Несмотря на замешательство, Элизабет заметила, что тело укутали длинной черной шалью, сколотой на груди двойной булавкой. Руки были сложены на металлических четках, а носки черных ботинок торчали между прутьями в ногах кровати, так как кровать была ей коротка (Элизабет вспомнила, как мать на это жаловалась). На стуле у изголовья горела свеча.
Немного поколебавшись, Элизабет сняла перчатки и достала из кармана фартучка те самые ножницы, которые Мари так и не сумела отобрать у нее, перекрестилась; страх перед мертвым телом чуть не заставил ее отказаться от своего плана, но в конце концов она устыдилась своего малодушия. Наклонилась к лицу покойной, взяла двумя пальцами выбившийся на висок черный локон и отрезала его. Звук разрезаемых волос показался ей зловещим, и она поспешно сунула материнские волосы в карман, точно застигнутая на месте преступления воровка.
Вошла монахиня и сказала Элизабет, что пора идти к тетке.
У порога она еще раз поцеловала девочку.
— Если кто-то начнет говорить с тобой о матери, сделай вид, будто ничего не понимаешь.
Когда Элизабет вернулась в дом Розы, та прибиралась в кухне. На столе стояли два плетеных стула, а старуха, одетая в серую фланелевую кофту, протирала надетой на швабру тряпкой красный кафельный пол. Топала взад-вперед в деревянных башмаках, хмурила брови, и вид у нее был недовольный. В раковине стоял таз, с шумом заполнявшийся водой, поэтому Роза не услышала шагов племянницы, а завидев ее, крикнула:
— Осторожно! Ты ступила на мокрое. Не ходи назад, шагни вправо! Да от меня вправо! Ну, гляди, что ты наделала!
Перепрыгнув через «мокрое», Элизабет вернулась к двери и стала на пороге, а тетка водила шваброй, чуть не задевая девочку по ногам, — стирала ее следы на влажных плитках.
В открытое окно с видом на стену небольшого сада вливалась ночная темнота. Несколько минут назад ветер немного стих, и серые хлопчатобумажные занавески вяло колыхались у оконного стекла. Отставив швабру, Роза взяла обеими руками наполнившийся таз и выплеснула его содержимое на пол. Затем снова подставила его под кран.
— Никто и не подозревает, какая докука для меня эта кухня, — кричала Роза, стараясь покрыть шум воды в раковине. — А еще ты тут топаешь грязными ногами, будто по лужайке гуляешь. То же самое вечно было и с Шарлем. Стоило ему заметить, что я взялась мыть пол в кухне, как он лез сюда, то ему подавай соль, то спички раскурить трубку, то газовую конфорку, чтобы сварить яйцо. Вот уже двенадцать лет и один месяц, как он умер, — продолжала она, одержимая навязчивой идеей. — Раза три в неделю мы с ним скандалили из-за пола в кухне до несчастного случая, положившего конец его жизни. Похоронила я его в четверг, в девять утра, и кроме меня за гробом шли еще человек двадцать пять, а на гробе была перламутровая инкрустация — два венка. Если ты хочешь узнать, какая была погода, спроси у Клемантины, она на кладбище чуть не схватила воспаление легких.
Пронзительный гортанный голос отражался от стен кухни, эхо вторило похоронным речам хозяйки дома. В ее мозгу, подчиненном ежедневным потребностям, создалась какая-то связь между трагической гибелью мужа и детей и самыми обыкновенными делами. Эта странная женщина говорила о смерти вроде бы как о союзнике, отомстившем за кухонный пол. Не будучи злой по натуре, с годами Роза становилась все более суровой и даже жестокой — слишком часто и больно била ее жизнь, но, с другой стороны, она гордилась перенесенными страданиями.
— Пойдем, — сказала она, ставя швабру к стене, — я покажу тебе твою комнату.
Роза завернула кран, с грохотом бросила деревянные башмаки под стол и вместе с племянницей пошла по узкому коридору, в маленькое, забранное решеткой окно которого проникал угасающий свет дня. Остановившись перед какой-то дверью, открыла ее маленьким ключом и впустила девочку в комнату с огромной медной кроватью, занимавшей почти все помещение. Над красной периной на стене, над круглым столиком с одной ножкой висело распятие, отражавшееся в загаженном мухами зеркале. Комод красного дерева без мраморной крышки занимал все пространство между кроватью и стеной, едва позволяя подобраться к окну. Ни одного стула: здесь спят, а не сидят. Зато хромая этажерка, остаток исчезнувшей гостиной, сверкала палисандровыми полками, на одной из которых стоял подсвечник, на другой — гребень и головная щетка.
— Кровать совсем неплохая, — сказала подбоченясь старуха. — Поверь моему слову. Двенадцать лет я на ней сплю. Что? Ты, наверно, вообразила, что здесь будешь спать ты? — И Роза засмеялась, показывая желтые зубы. — Спать в моей кровати, на которую положили тело Шарля, когда его принесли с лесопилки! Еще чего! Пошли! Это моя спальня!
Снова заперев дверь, они вернулись в коридор. Тени вокруг них сгущались, и, когда Роза впустила племянницу в другую комнату, Элизабет поначалу ничего не могла разглядеть. Но вскоре за нагромождением стульев увидела маленький белый платяной шкаф, куда ее мать складывала белье и прочие вещи. Тут же среди ящиков стоял комод, от которого в комнате Бланш осталось только светлое пятно на обоях. Повернувшись, Элизабет споткнулась о детскую коляску и чуть не упала на бесформенные пакеты, в беспорядке валявшиеся на полу. Видно, комната служила кладовой.
— Вот тут и выбери закуток поуютней, — сказала Роза. — Сейчас я найду для тебя одеяло. Может, оно немного кусачее, но на твоем месте, моя милая, я бы спала, не раздеваясь, меньше будет возни с одеждой.
Элизабет ничего на это не сказала. Старуха и девочка присели на край медной кровати и некоторое время сидели молча. Только Роза время от времени испускала шумный вздох и качала головой. Поставленная на этажерку свеча освещала эту немую сцену, которая продолжалась до тех пор, пока за окном не стали вспыхивать первые звезды. Элизабет внимательно смотрела на кусочек неба, который могла видеть, глядя через плечо. Она так и сидела в шапочке и пальто, засунув руки в карманы, дрожащий свет свечи освещал ее в профиль, золотил большие черные зрачки и окаймлявшие лицо локоны. Хоть рядом с Розой она чувствовала себя несчастной, тем не менее предпочитала общество этой странной женщины пугавшему ее одиночеству, так как Роза, несмотря на свой ужасный язык, связывала Элизабет с внешним миром. В какой-то момент девочке захотелось спросить тетку, как называется вон та яркая звезда над крышами, и она протянула было руку к старухе, которая терла себе колени, бормоча что-то под нос, но так и не решилась. При всей детской наивности Элизабет смутно понимала, что в поведении тетки много необычного. Эта грубость, эти громкие речи, прерываемые долгим молчанием, какая-то вялость во взгляде и постоянные воспоминания о своих умерших близких к месту и не к месту — все это девочка наблюдала молча и сравнивала Розу с теми людьми, с которыми общалась до сих пор.