За рядами деревьев на другой стороне проселка фрагментами показался кампус. Мы жили в энергоэффективных зданиях с солнечными панелями, крышами, покрытыми дерном, и красными стенами из кедра. Занятия же проходили в старых зданиях — массивных бетонных корпусах, в народе известных как Тюремные, в короткой поездке на велосипеде или долгой прогулке пешком от общежитий, и поток студентов в племенных стайках туда — сюда казался частью архитектуры университета. Это был мой первый год, и я все еще пытался интерпретировать знаки и приноровиться к паттернам.
— У них есть карибу, — сказал я. — У них есть мясо морских котиков и льдины.
Иногда в порыве отбрасывали смысл. Пусть слова станут фактами. В этом и состояла природа наших прогулок — зафиксировать, что есть в мире, все рассеянные ритмы обстоятельств и случая, и реконструировать в виде человеческого шума.
Занятие было логикой, в Тюремном корпусе 2, тринадцать нас сидели вдоль двух сторон длинного стола, с Илгаускасом во главе, коренастым мужчиной сорока лет, которого в тот день периодически осаждал кашель. Он заговорил стоя, наклонившись, оперевшись о стол и часто подолгу таращась в пустую стену на другом конце комнаты.
— Причинная связь. — сказал он и уставился в стену.
Он таращился, мы переглядывались. Мы часто обменивались взглядами, одна сторона стола с другой. Илгаускас нас завораживал. Казалось, он пребывал в вечном трансе. Но он не просто отсутствовал в своих словах — очередной опустошенный голос, доносящийся эхом из туннеля многих лет преподавания. Мы решили — некоторые из нас — что он страдал от неврологического нарушения. Ему не было скучно, он просто был далеко, говорил свободно и загадочно, словно вечно всматриваясь в себя. Это был вопрос нейрохимии. Мы решили, что его заболевание еще недостаточно изучено, чтобы получить название. А если у него нет названия, говорили мы, перефразируя логическое суждение, то его нельзя излечить.
— Атомарный факт. — сказал он.
Потом развил на десять минут, пока мы слушали, переглядывались, делали заметки, листали учебник в поисках убежища, какой‑то видимости значения, что была бы хоть примерно эквивалентна тому, что говорил он. В кабинете не было ни ноутбуков, ни портативных устройств. Илгаускас их не запрещал; так решили мы сами, негласно. Кое‑кто из нас едва ли мог завершить мысль, ни разу не коснувшись тачпада или прокрутки, но все мы понимали, что здесь высокоскоростной информации не место. Она враждебна среде, которую определяли длина, ширина и глубина, из которой удалено время, отмеряемое ударами сердец. Мы сидели и слушали или сидели и ждали. Записывали ручками или карандашами. Нашими компьютерами были страницы из гибких листов бумаги.
Я попробовал обменяться взглядами с девочкой напротив. Мы впервые сели лицом к лицу, но она не отрывалась от записей, рук, может, от шероховатости дерева вдоль края стола. Я сказал себе, что она прячет глаза не от меня, а от Илгаускаса.
— F и не-F. — сказал он.
Она стеснялась из‑за него, из‑за резкого присутствия мужчины, плотного тела, сильного голоса, кашля стаккато, даже старого темного костюма, что был на нем, невыглаженный, на каждом занятии, его волос на груди, кудрявившихся из расстегнутого воротника рубашки. Он применял немецкие и латинские термины без объяснений. Я попытался попасть в поле зрения девочки, скрючившись и глядя снизу вверх. Мы искренне слушали, все мы, надеясь понять и передать свою нужду в понимании.
Иногда он кашлял в сложенную ладонь, иногда в стол, и мы представляли микроскопические формы жизни, устремляющиеся к поверхности стола, рикошетившие во вдыхаемое пространство. Те, что сидели рядом с ним, уворачивались с гримасой и одновременно улыбкой, полу — извиняющейся. Плечи застенчивой девочки вздрагивали, хотя она и сидела в отдалении. Мы не ждали, чтобы Илгаускас извинился. Он был Илгаускасом. Виноваты были мы, потому что видели, как он кашляет, или потому, что не были адекватны сейсмическому масштабу кашля, или по другим причинам, нам неизвестным.
— Можно задать такой вопрос? — сказал он.
Мы подождали вопроса. Мы гадали, может, вопрос, который мы ждали, что он задаст, он только что и задал. Другими словами, мог ли он задать вопрос, который задал? Это была не шутка, не игра, не логическая головоломка. Илгаускасу они были чужды. Мы сидели и ждали. Он таращился в стену на другом конце комнаты.
Было приятно оказаться на улице, под зимними иглами усиливающегося снега. Я шел по улице со старыми домами, некоторые из которых требовали серьезного ремонта, печальными и прекрасными — эркер там, резное крыльцо здесь — когда из‑за угла вышел он и двинулся мне навстречу, слегка сутулясь, в той же куртке, с лицом, почти затерянным в глубине капюшона. Он шагал медленно, как и раньше, руки за спиной, как и раньше, и, завидев меня, словно приостановился, почти неощутимо, ниже опустив голову, слегка сбившись с пути.