— Это не сапоги.
— Ботинки, что достают до лодыжки.
— Высокие ботинки.
— Старый Свет.
— Без перчаток.
— Рубашка до колен.
— Возможно, не его.
— Дешевая или секонд — хэнд.
— Представь, какую шапку бы он носил, если бы он носил шапку, — сказал я.
— Он не носит шапку.
— Но если бы носил, то какую шапку?
— У него капюшон.
— Но какую шапку, если бы носил?
— У него капюшон, — сказал Тодд.
Теперь мы дошли до угла и начали переходить улицу. Он заговорил на миг раньше меня.
— Есть только одна шапка, какую он мог бы надеть. Шапка с наушниками, что прикрывают оба уха и затылок. Старая потрепанная шапка. Заостренная шапка с наушниками для ушей.
Я ничего не ответил. На это мне ответить было нечего.
На улице, куда перешел человек, никого не было видно. На пару секунд на место опустилась аура таинственности. Но его исчезновение просто означало, что он жил в одном из домов на улице. Важно ли, в каком? Я думал, что неважно, но Тодд не согласился. Он хотел, чтобы дом подходил человеку.
Мы медленно шли по середине улицы, в паре метров друг от друга, шагая по колеям от машин, чтобы не брести в снегу. Он снял перчатку и вытянул руку, посжимал пальцы.
— Почувствуй воздух. Я бы сказал — минус 9 по Цельсию.
— У нас не Цельсий.
— Но у него да, там, откуда он, Цельсий.
— Откуда он? По мне он не слишком совершенно белый. Он не скандинав.
— Не голландец или ирландец.
Я задумался об Андалузии. Где находится Андалузия? Кажется, я не знал. Или узбек, казах. Но это казалось легкомысленным.
— Центральная Европа, — сказал Тодд. — Восточная Европа.
Он указал на серый каркасный дом, обычную двухэтажку с крышей, обшитой дранкой, и без единого признака утраченного уюта, что были присущи некоторым домам в городе.
— Может быть, вот этот. Его семья разрешает ему выходить на прогулки, если он будет оставаться в обозначенных пределах.
— Холод его не сильно беспокоит.
— Он привык к совсем другим холодам.
— Плюс его конечности уже потеряли чувствительность, — сказал я.
На передней двери был рождественский венок, но никаких гирлянд. Я не видел на всем участке ничего, что указало бы, кто здесь живет, откуда, на каком языке говорит. Мы достигли места, где улица переходила в рощу, развернулись и отправились назад.
Через полчаса у нас были занятия, и я хотел ускорить шаг. Тодд все еще оглядывал дома. Я задумался о балтийских государствах и балканских государствах, на миг смутившись — какие из них какие и какие где.
Я заговорил раньше него.
— Я вижу его как беженца с войны 1990–х. Хорватия, Сербия, Босния. Или он не уезжал до недавнего времени.
— Я этого не чувствую, — ответил он. — Неправильный подход.
— Или он грек и зовут его Спирос.
— Желаю тебе безболезненной смерти, — сказал он, не снизойдя даже до взгляда на меня.
— Немецкие имена. Имена с умляутами.
В последнем не было ничего, кроме раздражающей помехи. Я это понял. Я зашагал быстрее, но он на миг остановился на своей узкой тропке посмотреть на серый дом.
— Через пару часов — ты подумай — заканчивается ужин, все смотрят телевизор, а он сидит в маленькой комнатушке на краю узкой кровати в длинных панталонах, смотрит в пустоту.
Я спросил себя, не хочет ли Тодд, чтобы эту пустоту заполнили мы.
Когда он кашлял, мы пережидали долгие паузы, а потом кивали в коллегиальном одобрении. Сегодня он кашлянул пока только два раза. На краю его подбородка был маленький сморщенный пластырь. Он бреется, подумали мы. Он может порезаться и сказать «блин». Он отматывает туалетную бумагу и прикладывает к порезу. Потом наклоняется к зеркалу, впервые за долгие годы ясно себя увидев.
Илгаускас, думает он.
Мы никогда не занимали те же места, урок за уроком. Мы уже не помнили, как это началось. Наверное, кто‑то из нас из пришедшей на ум шалости пустил слух, что Илгаускаусу так нравится. И на самом деле у идеи был вес. Он же не хотел знать, кто мы. Мы были для него прохожими, размазанными лицами, мы были сбитыми зверьками на дороге. В его неврологическом нарушении, думали мы, был аспект, из‑за которого он считал всех взаимозаменяемыми, и это казалось интересным, это казалось частью курса — заменяемость, одна из истинных функций, на которые он то и дело ссылался.
Но мы нарушили кодекс, застенчивая девочка и я, снова сели лицом к лицу. Это случилось потому, что я вошел в кабинет после нее и просто упал в пустое кресло напротив. Она знала, что я там, знала, что это я, тот же таращившийся парень, которому неймется установить зрительный контакт.