– На тот, – ответил я, – где обходится без стрельбы.
Глава II
ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ НЕИЗВЕСТЕН
Было бы некоторым преувеличением сказать, что я покинул Нью-Йорк и отправился в Саванну только потому, что съел в ресторане порцию тушеной телятины в винном соусе, завернутую в подсушенную ботву редьки. Однако связь между этими событиями несомненна.
Я прожил в Нью-Йорке двадцать лет, зарабатывая на жизнь журнальными статьями – писал сам и редактировал чужие творения. Томас Карлейль как-то заметил, что журнальный писака не стоит и дворника, но в Нью-Йорке середины двадцатого века журналисты почитались вполне уважаемыми людьми. Итак, я писал статьи в «Эсквайр» и работал редактором в «Нью-Йорке», когда в начале восьмидесятых годов в нашем городе разразилась эпидемия обжорства – новое веяние, называемое nouvelle cuisine.[3] Каждую неделю то тут, то там, под гром литавр и пение фанфар, открывались два или три новых элегантных ресторана. Декор – лощеный постмодерн, еда – превосходна, цены – запредельные. Обед в ресторане стал модным времяпрепровождением, заменив собой дискотеки, театры и концерты. Темой светских бесед являлось обсуждение последних кулинарно-ресторанных новостей. Однажды вечером, сидя в одном из таких заведений и слушая, как официант вдохновенно читает мне поэму о достоинствах ресторана, я просматривал цены в меню – 19, 29, 39, 49 долларов – и мне показалось, что где-то я уже видел колонку точно таких же цифр. Но где именно? И вдруг меня осенило. Просматривая газетные объявления, я утром того же дня видел рекламу сверхдешевых билетов на авиарейсы во все концы Америки. Я сразу вспомнил, что цена билета в Луисвилл и шесть других равноудаленных от Нью-Йорка городов равнялась стоимости вышеупомянутой телятины с редькой. Денег, уплаченных за ужин, включая выпивку, десерт, кофе и чаевые, вполне хватило бы на то, чтобы провести уик-энд в другом городе.
Неделю спустя я пожертвовал телятиной и слетал на выходные в Новый Орлеан.
После этого, каждые пять или шесть недель, пользуясь невероятной дешевизной, я летал в другие города в маленькой, но теплой компании нескольких друзей, которые тоже были рады сменить обстановку. Во время одной из таких увеселительных прогулок нас занесло в Чарлстон, в Южную Каролину. Мы носились по окрестностям городка во взятой напрокат машине, положив на переднее сиденье карту. В самом ее низу, в сотне миль к югу от Чарлстона я и узрел название Саванна.
Я никогда не бывал в этом городе, но представлял его себе в виде живой и яркой картины. Правда, если точнее, то этих картин было несколько. Самая запоминающаяся, появившаяся еще в детстве, связана с «Островом Сокровищ», который я прочитал в возрасте десяти лет. В этой книге написано, что именно в Саванне капитан Джон Флинт, кровавый пират с синим лицом, умирает от рома до начала истории. Там, в этом городке, лежа на смертном одре, Флинт отдает свой последний приказ: «Грузи ром на корму, Дарби!» и вручает Билли Бонсу карту Острова Сокровищ. «Он дал мне ее в Саванне, – говорит Боне, – когда лежал при смерти». В книге была и сама карта, на которой крестиком помечено место, где старый пират спрятал свои сокровища. Читая книгу, я много раз рассматривал карту, и каждый раз она напоминала мне о Саванне, потому что внизу карты была собственноручная надпись Билли Бонса: «Отдана вышеупомянутым Дж. Ф. господину У. Бонсу. Саванна, июля двадцатого числа, 1754 год». В следующий раз я встретился с Саванной в романе «Унесенные ветром», где этот город описывается сто лет спустя. В 1860 году Саванна уже не была тем пиратским гнездом, которое я столь живо себе представлял. Говоря словами Маргарет Митчелл, «то был город у моря, полный благородных традиций». Так же, как и в «Острове Сокровищ», в «Унесенных ветром» непосредственно в Саванне описываемые события не происходили. Город стоял на берегу моря – полный достоинства, спокойствия и чистоты, – свысока глядя на Атланту, двадцатилетнего сопляка – пограничный городок в трехстах милях от побережья. С точки зрения жителя Атланты, а в особенности юной Скарлетт О'Хара, Саванна и Чарлстон «были престарелыми бабушками, мирно греющимися на солнышке».
Третье впечатление о Саванне стало, пожалуй, самым причудливым. Однажды я купил старинный деревянный комод, который поставил в изножье кровати. Изнутри он был застлан пожелтевшей газетой, которую я сохранил. Газета называлась «Саванна морнинг ньюс» и была датирована вторым апреля 1914 года. Каждый раз, открывая крышку комода, я натыкался на следующую короткую заметку:
ЖЮРИ ПОСТАНОВИЛО, ЧТО ТАНГО НЕ ЕСТЬ ПРИЗНАК БЕЗУМИЯ.
РЕШЕНО СЧИТАТЬ, ЧТО СЭДИ ДЖЕФФЕРСОН НАХОДИТСЯ В ЗДРАВОМ УМЕ.
В исполнении танго нет никаких признаков, указывающих на умопомешательство. Это было установлено вчера в ходе заседания комиссии, которая решала вопрос о вменяемости Сэди Джефферсон, признанной здоровой. Было решено, что женщина, арестованная недавно в Саванне, имела полное право танцевать танго по дороге в полицейский участок, и это является вполне допустимым.
Вся история умещалась в вышеприведенных строчках. В заметке не говорилось ни слова о том, кто такая Сэди Джефферсон, равно как и о том, за что ее арестовали. Мне представлялось, что она несколько перебрала рома, который остался на ее долю после смерти Флинта. Как бы то ни было, Сэди Джефферсон казалась мне персонажем того же сорта, что и героиня довольно известной песни «Жестокосердная Ханна, вампир Саванны». Эти две женщины добавили немного экзотики к тому образу Саванны, который сформировался в моем сознании.
В середине семидесятых умер Джон Мерсер, и в некрологе я прочел, что он родился и провел детство в Саванне. Мерсер был лирическим поэтом, к тому же написавшим музыку к десяткам своих песен, полных нежного, сладкого лиризма и знакомых мне с детства: «Примечай лучшее», «Ночной блюз», «Песенка для моего сына», «Добрая, хорошая», «Нашествие дураков», «Старая черная магия», «Мечта», «Лаура», «Тряпичная кукла», «Вечерняя прохлада» и «Об Атчисоне, Топике и Санта-Фе».
Если верить некрологу, Мерсер никогда не порывал связей с родным городом. Саванна, говорил он, «чудесное, прекрасное место, рай для мальчишек». Даже уехав из Саванны, он сохранил за собой дом на окраине города, чтобы приезжать на родину в любое время. Заднее крыльцо дома выходило на маленькую речушку, которая во время приливов затапливала окрестные болота. В честь знаменитого земляка саваннцы переименовали этот ручей в Лунную реку, по названию одной из четырех песен, завоевавших приз Академии искусств.
Таково было мое представление о Саванне: хлещущие ром пираты, сильные духом женщины, куртуазные манеры, эксцентричность поведения, нежные слова и прекрасная музыка. К этому следовало бы присовокупить и красивое, необычное название: Саванна.
Итак, в одно прекрасное воскресенье мои попутчики вернулись в Нью-Йорк, а я остался в Чарлстоне, решив проехаться на следующий день в Саванну, а потом первым же самолетом вылететь домой.
Прямое сообщение между Саванной и Чарлстоном отсутствовало – таково было мое первое открытие. Пришлось добираться кружным путем по затопленным приливом низинам Южной Каролины. По мере приближения к Саванне шоссе сузилось до двух полос – представьте себе высоко приподнятую над землей черную ленту в тени растущих по обочинам высоких деревьев. Изредка по дороге попадались рекламные щиты да утонувшие в листве коттеджи, но не было видно ничего, хотя бы отдаленно напоминающего урбанистический пейзаж. Милый радиоголос оповестил меня о том, что я въезжаю на территорию Прибрежной Империи. «Прогноз погоды для Прибрежной Империи: – послышалось из динамика моего автомобильного приемника, – на возвышенных местах около семидесяти пяти градусов,[4] небольшое волнение на море, на внутренних водоемах – рябь».