— Ток, ток, — сдавленным голосом распоряжался прокурор.
Раздался легкий треск, и вдруг тело дернулось, один ремень лопнул и что-то зашипело. Френч почувствовал, что он лишается сознания. Запахло горящим волосом и еще чем-то.
Дрожь прекратилась.
— Довольно!
Белая фигура была неподвижна. Черный врач подошел к трупу и наклонился.
"Все кончено, — подумал Френч и, лихорадочно блестя глазами, оглянулся. — Наконец-то… это… это ужасно!"
— Жив! Ток!.. — вдруг изменившимся голосом крикнул врач, поспешно отскакивая.
— Не может быть!
— Ток, ток, скорее!
И тут Френч увидел то, чего он никак не ожидал и что наполнило его мозг ужасом безумия: над металлическим шлемом, неподвижно прикованным к креслу, показался мигающий скользящий синий огонь. Легкий дым повалил из-под краев шлема, и запах горелого мяса, тошный и страшный, казалось, наполнил всю комнату непроницаемым кошмарным чадом.
Френч опомнился, когда кто-то дернул его за рукав. Все было кончено, и требовалось подписать акт о состоявшейся смертной казни над приговоренным отцеубийцей.
Френч тупо повиновался. Он плохо соображал и не мог оторвать безумно расширенного взгляда от неподвижной белой фигуры с шлемом вместо головы. От нее уже распространялось молчание смерти.
Всю дорогу назад Френч ничего не видел и ничего не сознавал. Он двигался машинально, как автомат, и все тело его ныло и терзалось какой-то еще никогда не изведанной мукой.
Казалось, что что-то надо вспомнить, что-то самое главное и самое ужасное.
Как будто бы он пропустил какую-то подробность, а в ней-то и было все. Оно давало смысл всему, что произошло, самому Френчу, всей жизни, которая шла кругом обычным шумным и суетливым темпом…
"То ли, что его убили… то ли, что он, Френч, был там… то ли, что смерть, очевидно, была страшна, невообразимо мучительна?.. Нет, не то, а что же? — мелькало в голове Френча. — Да что же, наконец?.."
Казалось, вот-вот, одно усилие — и все будет ясно. Но это усилие так и не было сделано, и он никогда не вспомнил, не понял.
А это было то, что в момент, когда шлем надвигался на еще живые, широко открытые глаза, эти глаза еще живого, но убиваемого выразили уже малопонятное для других чувство последней, бессознательной и безнадежной мольбы о помощи. И это было еще то, что тогда Френч ясно понял это выражение, но не двинулся с места, с диким и острым любопытством, как и все, запечатлевая в мозгу каждый момент убийства…
Ужас
I
По обыкновению, весь вечер Ниночка провела у старичков Иволгиных. Ей было хорошо, весело у них и потому, что у старичков было светло и уютно, и потому, что от молодости, радости и надежд, наполнявших ее с ног до головы, ей везде было весело. Все время она болтала о том, как удивительно ей хочется жить и веселиться.
Часов в одиннадцать она собралась домой, и провожать ее пошел сам старичок Иволгин.
На дворе было темно и сыро. От реки, невидимой за темными, смутными силуэтами изб и сараев, слитых в одну и призрачную, и тяжелую черную массу, дул порывистый, сырой и упругий ветер, и слышно было, как грозно и печально гудели вербы в огородах.
На реке что-то сопело, медленно ползло с тягучим нарастающим шорохом и вдруг рассыпалось с странным звоном, треском и всхлипыванием.
— Лед тронулся, — сказал Иволгин, с трудом шагая против ветра.
Ветер рвал и мотал полы его шинели и юбку Ниночки и откуда-то брызгал в лицо мелкими холодными каплями.
— Весна идет! — весело и звонко, как все, что говорила, ответила Ниночка.
И действительно, казалось, что во мраке ночи кто-то идет по реке, по воздуху, по ветру. Идет властный, могучий, теплый и сырой.
— Вот скоро вы и домой! — сказал Иволгин, только для того, чтобы сделать приятное милой девушке, такой молодой, такой веселой, доброй и нежной, всегда возбуждавшей в его старом сердце особенное и теплое, и радостное, и грустное чувство.
— Да, теперь, слава Богу, скоро уже! — отворачиваясь от ветра, прокричала Ниночка, и голос ее радостно и сладко вздрогнул.
Они прошли темную и мокрую улицу и повернули на площадь. Там было пусто и веяло холодом, как из погреба. У ограды церкви еще лежал талый снег и смутно белел в сероватой мгле. За церковью, едва видной из темных и голых деревьев, точно черными костями шуршащих верхушками, выдвинулся большой кирпичный, с голыми углами, дом и взглянул прямо им в глаза двумя яркими освещенными, зловещими от общей тьмы, окнами.