Она закончила фотографировать Слимана; собрали поклажу и, борясь с жарким вечерним ветром, направились к деревне. Иногда мимо проносился песок, жаля лица незримой бахромой. На этот раз фрейлейн Виндлинг шла впереди, и они шагали быстро. Несколько раз на обратном пути по каменистому эргу она представляла ясли, озаренные свечами, и ей становилось невыразимо грустно: грусть явно была связана с тем, что все заканчивается. Они дошли до того места к северу от деревни, где пустой эрг пересекала извилистая речная долина. Медленно карабкаясь вверх по мелкому песку, фрейлейн Виндлинг вдруг поймала себя на том, что шепчет: «Это и нужно сделать». «Нужно — неподходящее слово», — подумала она, но правильное найти не удалось. Она решила сделать рождественский вертеп, потому что любила Рождество и хотела провести его со Слиманом. Они добрались до гостиницы после заката, Слимана она отправила домой, а сама села и набросала проект на бумаге.
Только взявшись мастерить вертеп, фрейлейн Виндлинг поняла, как это трудно. Рано утром она попросила Буфельджу подыскать старый деревянный ящик. Не проработав и полчаса, она услышала на кухне голос Слимана, быстро затолкала все под кровать и вышла на террасу.
— Слиман, — сказала она, — я очень занята. Приходи после обеда.
Днем она сказала ему, что теперь по утрам до праздника младенца Иисуса будет работать, поэтому долгих походов пока не будет. Новость его огорчила.
— Я знаю, — сказал он, — вы готовитесь к святому дню. Я понимаю.
— Когда наступит святой день, мы устроим пир, — заверила она его.
— Если на то будет воля Аллаха.
— Прости, — улыбнулась она.
Он пожал плечами.
— До свиданья, — сказал он.
Днем они по-прежнему гуляли в оазисе или пили чай на крыше, но по утрам она сидела в комнате — шила, стучала молотком, лепила. Сперва она смастерила подставку, потом надо было вылепить фигурки. Она принесла в комнату очень много влажной глины с реки. Лишь через два дня ей удалось вылепить такую Деву Марию, которой она осталась довольна. Из старого лоскута муслина она сделала убедительный навес, под которым приютила Мать и Дитя в колыбельке из белых цыплячьих перышек. Иглами тамариска она выложила пол под навесом. Снаружи рассыпала песок и укрепила в нем длинные ноги глиняных верблюдов; через бархан переваливало одно животное за другим, и на каждом прямо сидел волхв в длинной джеллабе, острые складки которой ниспадали по бокам верблюда. Волхвы принесут мешочки миндаля и крошечных шоколадок с ликером, завернутых в разноцветную фольгу. Закончив вертеп, она поставила его на пол посреди комнаты и насыпала перед ним горки мандаринов и фиников. Если зажечь ряд свечек сзади и по одной с двух сторон поставить впереди, станет похоже на цветную литографию мусульманской церемонии. Она надеялась, что Слиман узнает сценку и тогда его будет легче убедить в ее поэтической достоверности. Она хотела лишь намекнуть, что богу, с которым он был так близко знаком, поклонялись назареи. Такого она ни за что не решилась бы выразить вслух.
Был и еще один сюрприз к сочельнику: новая вспышка для фотоаппарата, которую Слиман еще не видел. Фрейлейн Виндлинг собиралась сделать побольше снимков рождественского вертепа и Слимана, который будет его разглядывать; она увеличит их и покажет ученикам. Она сходила в лавку и купила новый тюрбан для Слимана; у него уже больше года не было никакого. То был мужской тюрбан, превосходно сделанный: десять метров нежнейшего египетского хлопка.
Накануне Рождества она проспала — ее ввело в заблуждение тяжелое небо. Зимой в оазисе порой бывали темные дни; они случались редко, но сегодня был именно такой. Лежа в постели, она слышала рев ветра, а когда встала и выглянула в окно, не обнаружила ничего лишь тусклый, скрывавший все розовато-серый туман. Песок кружил и беспрерывно царапался в стекла; на пол террасы тоже намело. Завтракать фрейлейн Виндлинг пошла в бурнусе, укутав лицо капюшоном. Порыв ветра ударил ее своей монолитной тяжестью, когда она шагнула на террасу; песок скрипел на бетонном полу под ее туфлями. В столовой Буфельджа уже запер ставни; он бодро поздоровался в полумраке, радуясь, что она пришла.
— Увы, очень плохой день для вашего праздника, мадмуазель! — заметил он, ставя на стол кофейник.
— Праздник завтра, — сказала она; — Он начинается ночью.
— Конечно, конечно. — Его раздражали праздники назареев: часы их начала и окончания соблюдались очень небрежно. Мусульманские праздники начинались точно: или на закате, или за час до рассвета, или когда молодой месяц только проступал в сумерках на западе. А назареи начинали праздновать, когда вздумается.