Казармы, полные солдат, стояли на окраине города. Мужчины были грубые и жестокие. Заметив одного даже издали, Малика пряталась, дожидаясь, пока он не уйдет. К счастью, военные редко приближались к оврагу, который тянулся от ее дома к источнику; в основном, они слонялись группами по главной улице городка.
Как-то раз мать велела Малике продать курицу на рынке у главного шоссе. Этим всегда занималась ее старшая сестра, но сейчас она помогала соседке приготовиться к свадьбе. Малика взмолилась, чтобы мать одолжила ей хаик закрыть лицо.
— Твоя сестра ходила тысячу раз. Она никогда не носила хаик.
Малика знала: дело лишь в том, что никто не обращал внимания на ее сестру, но сказать это матери было невозможно.
— Я боюсь, — ответила она и расплакалась. Мать, не терпевшая девичьих капризов, запретила ей брать хаик. Малика выбежала из дома, держа курицу за ноги, и схватила грязное полотенце. Отойдя подальше, она обмотала им голову, так что, добравшись до шоссе, смогла опустить его и хоть как-то прикрыть лицо.
Несколько десятков женщин собрались на обочине дороги; они расселись на земле, разложив товары. Малика нашла место в конце ряда, напротив небольшого парка, где сидели на скамейках солдаты. Люди проходили мимо, поднимали курицу, тискали ее и трясли, так что она постоянно кудахтала и трепыхалась. Малика опустила полотенце на глаза так низко, что видела только землю у ног.
Примерно через час подошла женщина и стала прицениваться к курице. В конце концов, она ее купила, и Малика, завязав монеты в узелок, вскочила на ноги. Полотенце соскользнуло с ее лица и упало на землю. Она подхватила его и помчалась по шоссе.
Городок был убогий, он смердел нищетой, к которой люди привыкли. Не похоже было, что тут когда-то жили лучше. Морской ветер вздымал уличную пыль и злобно швырял на предместья. Даже листья фиговых деревьев были покрыты белым налетом. Раскаленные пылинки жалили лодыжки Малики, когда она свернула в переулок, ведущий к нижнему краю оврага. Она обвязала голову полотенцем и двинулась дальше, придерживая его рукой. У нее никогда не возникало мысли, что город можно ненавидеть: ей казалось, что всюду примерно одинаково.
Улица немногим отличалась от переулка: стены со всех сторон. И вдруг Малика услышала за спиной топот тяжелых ботинок. Она не обернулась. И тут сильная рука схватила ее за плечо и грубо толкнула к стене. Это был солдат, он улыбался. Он оперся руками о стену с двух сторон, чтобы Малика не могла сбежать.
Она даже не пикнула. Мужчина стоял, глядя на нее. Он тяжело дышал, словно запыхался. Наконец, спросил: — Тебе сколько лет?
Она посмотрела прямо ему в глаза.
— Пятнадцать.
От него пахло вином, табаком и потом.
— Отпусти меня, — сказала она, отчаянно пытаясь поднырнуть под преграду. Когда он вывернул ей руку, ее глаза широко раскрылись от боли, но она не заплакала. Два человека в джеллабах приближались к ним от оврага, и она стала звать их взглядом. Солдат повернулся, увидел их и быстро пошел назад к шоссе.
Вернувшись домой, Малика бросила узелок с монетами на тайфор[25] и негодующе показала матери синяк на предплечье.
— Что это?
— Солдат меня схватил.
Мать больно хлестнула ее по лицу. Малика никогда не видела ее в таком бешенстве.
— Маленькая сучка! — кричала мать. — Только на это и годишься.
Малика выбежала из дома, спустилась в овраг и села на камень в тени, размышляя, не спятила ли мать. Неожиданность и несправедливость внезапной оплеухи вымела все мысли о солдате из ее памяти. Нужно было найти какое-то объяснение поведению матери, иначе придется ее возненавидеть.
Вечером за ужином было ничуть не лучше: мать не смотрела на нее и обращалась только к другой дочери. Так было и в последующие дни. Словно мать решила, что Малики не существует.
Ладно, решила Малика. Если меня нет, так и ее нет. Она не моя мать, я ее ненавижу.
Они не разговаривали, но это не означало, что Малика больше не должна ходить на рынок. Почти каждую неделю ее посылали продать курицу или корзину овощей и яиц. С солдатами хлопот больше не было — возможно, потому, что всякий раз, спускаясь в овраг, она останавливалась и мазала лицо грязью. Глина высыхала к тому времени, когда Малика добиралась до шоссе, и, хотя женщины порой смотрели удивленно, мужчины на нее внимания не обращали. По пути домой, поднимаясь по склону оврага, она умывалась.