Это стирает с лица Олли самоуверенную ухмылку.
– Готовьте ваше оружие, – говорит лорд Элленби.
Стоп, разве я что-то пропустила? Может, где-то лежит груда мушкетов, и я должна была прихватить один по пути сюда? Потом я вижу, как все достают совершенно разные предметы, и понимаю, что он имел в виду мой кулон. Я достаю из кармана сломанное украшение. Меня одолевают сомнения. Если мне предстоит оказаться в ситуации, где речь пойдет о жизни или смерти, как я смогу защититься вот этим?
Я бросаю косой взгляд на Олли. Могу поспорить, его оружие куда более полезное, чем кулон. А он сжимает в руке пару разрисованных деревянных кружочков – моя работа, подарок ему на Рождество годы назад. Я тогда изучала эпоху Регентства в искусстве и была одержима портретами в профиль. Олли и папа постоянно вертелись, позируя мне. И теперь Олли держит результат моих трудов: в одной руке – его собственный профиль, в другой – портрет папы, причем растрепанная борода выписана во всех подробностях. Я просто поверить не могу, что Олли выбрал нечто такое, к чему я не просто прикасалась, а что сделала своими руками. Нет, решаю я, это потому, что на портретах он сам и папа. Ко мне это не имеет отношения.
Феи становятся вокруг белого алтаря в центре Стоунхенджа. Андраста улыбается мне, проходя мимо.
– Ты ее знаешь? – спрашивает Рейчел.
– Конечно. Сколько себя помню, – отвечаю я, пытаясь изобразить приемлемое самодовольство.
– Пусть первой выйдет девица Горлойс, – злобно ухмыляется Мерлин. – Та, что не избрана.
– О чем это он? – шепчет кто-то.
– Это он о моей сестре, – хихикает Олли.
– Ферн? – окликает лорд Элленби.
– Конечно, – киваю я.
Мерлин ждет меня рядом с алтарем. Я помню слова Нимуэ о жертвах и гадаю, не собираются ли они бросить меня на тот камень, как козу, которой намерены перерезать горло. Подавленная, я дрожу, и от этого становится лишь хуже, когда лорд Элленби наклоняется ко мне:
– Нужна храбрость, чтобы разговаривать со мной так, как ты вчера, Ферн. Это сулит хорошее, да?
Потом он отступает назад – и я остаюсь наедине с мерзким старикашкой.
– Оружие, девица? – спрашивает Мерлин.
Я показываю ему кулон. И невольно оглядываюсь на Олли. Он неотрывно смотрит на украшение. Хорошо. Если я буду убита в этом Испытании из-за глупого подарка моего глупого брата, надеюсь, он умрет от стыда.
Мерлин с неожиданной силой поднимает меня на алтарь. Его белая поверхность покрыта красными полосами. «Ладно, значит, это кровь», – думаю я, чувствуя, как из моего горла вырывается истерический смех.
Феи, что теперь окружают меня, раскидывают руки и закрывают глаза, как будто входя в некий транс. Все это очень по-язычески. И вдруг воздух кажется насыщенным электричеством.
Мерлин хватает меня за левую руку, а другую свою руку вскидывает вверх. Инспайры вокруг нас скручиваются в длинное лезвие без рукоятки. Я пытаюсь вырвать руку, но хватка у Мерлина железная.
– Никогда не слыхала о кровавой клятве, девица?
Мерлин похлопывает по моему кулаку ножом, чтобы я раскрыла ладонь.
– Ни за что, – говорю я.
Дело не в том, что я не желаю чувствовать боль, – если честно, мне и похуже доводилось, – я просто не настолько глупа, чтобы добровольно ей поддаться.
Вмешивается лорд Элленби:
– Если ты не сделаешь этого, то не сможешь пройти Испытание.
Вот дерьмо. Я широко раскрываю ладонь. Ладно, это ведь просто сон в конце дня. Но, несмотря на то что говорил лорд Элленби, может ли болеть порез, нанесенный во сне?
Мерлин опускает лезвие, и на металле вспыхивает солнце.
Выясняется, что на самом деле это очень больно. Нож настолько острый, что впивается в мою ладонь как проволока для резки сыра. Я подавляю желание отдернуть руку. Я не хочу проявлять хоть какую-то слабость. И вместо этого рассматриваю порез. Сквозь кровь я различаю что-то белое и понимаю, что это должна быть кость. Меня тошнит.
– Вот так, девица, – слышу я отдаленный голос Мерлина. – Пусть льется.
У меня гудит в ушах. Кровь завораживает. Я поворачиваю ладонь так и эдак, наблюдая за тем, как алый сироп скапливается в ране. Потом он выливается и ползет по ладони, обвивается вокруг моего запястья. Некоторое промедление – и наконец первая капля падает на алтарь.
Сначала мне кажется, что я вдруг оглохла. Я не замечала шума в отдалении – бормотания сквайров, пения птиц, гула ветра, – пока он не исчез. Впрочем, и Мерлин тоже исчез. Вообще-то, я вдруг оказалась в полном одиночестве. Это как раз то, о чем говорил Элленби: я не смогу никого видеть, но, похоже, они видят меня. Я стараюсь собраться с силами и широко раскидываю руки. А потом осторожно кашляю, проверяя, и выясняю, что не оглохла; просто звуки заглушило пространство вокруг меня. Это напоминает мне о том ощущении, которое я испытываю, когда в Лондоне идет снег, когда нечто мирное наполняет воздух.