Но могилы пугали меня. Мне противно было думать, что мы бродим над трупами. И я уверена, что это одна из многих причин того, что мы с папой не сходились во взглядах.
Я провела пальцами по резным буквам и задумалась, в миллионный уже раз, какой была моя мать. На фотографиях в ней было что-то от дикарки: темные волосы, широкий рот, светлая кожа. Папа постоянно твердил, какой она была доброй и любящей, а это только злило меня. Я невольно думала о том, что, будь она жива, я стала бы ее любимицей, как был любимцем папы мой брат Олли. Мы могли бы заниматься всем тем, чем положено, вроде покупки одежды и косметики, или ходили бы в кино на романтические комедии и смущались из-за того, что обе таращим глаза на главного героя.
Но потом мне разонравилась такая версия моей матери. И я в любом случае не пользовалась косметикой – я выглядела так странно, что косметика не помогла бы; люди все равно не стали бы думать, глядя на меня: «Эй, а она ничего себе!» – вместо того чтобы гадать: «Что это случилось с ее лицом?»
– Чего ты от нее хочешь, Ферн? Она умерла, – как-то раз сказал Олли во время нашего обычного спора.
По правде говоря, я не знаю. Ничего из того, что мне известно о ней, не имеет смысла. Мне рассказывали о маме так много совершенно разных вещей, что она кажется какой-то абстрактной картиной. Веселая, скрытная, страстная, ледяная… Как может в одном человеке совмещаться все это? А если я не могу разобраться, кем она была, как мне понять, какой могла стать я сама, будь она жива? Так много «а что, если бы», и так мало информации.
Церковный колокол пробил восемь, для меня это сигнал, что можно уходить. Мне придется поспешить, чтобы не опоздать в школу.
– Пока, мам, – шепчу я, в последний раз касаясь мрамора, и закидываю на плечо школьную сумку.
Я натягиваю капюшон на голову, когда замечаю его. Олли крадется вдали, выражение его лица такое же непроницаемое, как всегда. Я вдруг остро ощущаю тишину кладбища. Ничего он мне здесь не сделает, говорю я себе. Даже Олли не может пасть так низко, верно ведь?
Взяв себя в руки, я обхожу могилы, вместо того чтобы выйти на дорожку, по которой идет Олли. Я не слежу за ним, но чувствую, как он приближается к маме. Мы с ним две луны, что вращаются вокруг планеты наших различий. Мутная ненависть заполняет пространство между нами, она давит на мою спину, когда я ухожу.
Увидев нас вот так, вы бы никогда не подумали, что мы близнецы.
Я выхожу на заднюю дорогу, чтобы не проходить мимо Уонстед-Флэтс. Мои мысли возвращаются к Олли. Когда он начал в одиночку ходить на могилу мамы? У моего популярного, красивого брата никогда не было времени на то, чтобы горевать, он никогда прежде не испытывал потребности поверять что-то умершей женщине.
Когда я дохожу до станции и миную турникеты, в моей сумке начинает вибрировать телефон – получено сообщение. Могу поспорить, это папа с одной из его попыток мотивационных шуток, – но потом снова думаю об Олли и проверяю телефон. Может быть, это какое-то объяснение его поведения или, скорее, язвительное замечание насчет того, что умершая мать – моя единственная подруга.
«Я буду думать о тебе этой ночью».
Это не от Олли и не от папы. Я вскидываю брови, отвечая неведомому адресату: «Ошиблись номером».
Сегодня ночью – Хеллоуин, и, похоже, кто-то задумал нечто особенное. Что ж, удачи им. Мое участие состоит в том, чтобы переодеться в пижаму, как только это будет возможно, и заняться подготовкой к тестам по истории.
В метро я привычно не замечаю любопытных и жалостных взглядов попутчиков и таращусь на первую страницу газеты «Метро» в чьих-то руках. На ней написано: «Рейтинг Себастьяна Мидраута[1] взлетает». Но фотография несправедлива к политику – или, по крайней мере, к его глазам. Я видела его лично, вне школы. У него темно-фиолетовые радужки – что-то между аметистом и сапфиром, – при виде их велосипедист мог бы врезаться в фонарный столб из-за того, что обязательно посмотрел бы во второй раз. Мидраут всегда со смехом отрицал, что это линзы, и я всегда ему верила. Я слишком хорошо знаю, что глаза действительно могут иметь самый разный цвет.
Сейчас же я могу прочитать лишь кусочек статьи.
«В последние годы Мидраут эффектно вернулся, чтобы снова пленить сердца и умы нации…»
В общем, типичная пустая болтовня.
Человек, в чью газету я заглядывала, ловит мой взгляд и раздраженно шелестит страницами. Я сопротивляюсь желанию сказать ему, что газеты можно (о ужас!) читать не один раз, и достаю из сумки альбом для рисования. Одно и то же лицо, изображенное углем и акварелью, вообще всем, что подворачивается мне под руку, возникает почти на каждом листе, – женщина, лишенная возраста, ее тонкие черты пересечены шрамами, и лицо окружено растрепанными волосами. Я хочу придать цвет ее гриве, но, должно быть, забыла дома оранжевый карандаш. Черт.
1