34. Для изменения существенно важно, чтобы стресс в команде терапевта и пациента стал невыносимым. Тогда пациент сделает необходимые для изменения шаги. А когда терапевт способствует исчезновению симптомов и напряженность спадает, изменение не происходит, потому что пациент наслаждается избавлением от боли, а не стремится к росту. Бежать быстро можно только тогда, когда за тобой гонится разъяренный бык.
35. Важно понять, что где жизнь — там и безумие. Жизнь — не социальная адаптация. Жизнь — не кабинет психотерапевта. И не какая-то ситуация межличностного взаимодействия. Жизнь — выражение цельного «Я» человека; внутренняя индивидуация, движение творческое и личное. Она отвергает гнет разумности, гнет конформизма, гнет культуры, времени, пространства и страха.
36. Последняя уловка нашего ремесла — умение игнорировать прогресс. Когда терапевт озабочен прогрессом, он замутняет процесс изменения и вместо этого оказывается втянутым в игру, которая прогрессивно увеличивает его бред о самом себе. Многие родители так и не понимают, что не они организуют прогресс ребенка, что, пытаясь ускорить его прогресс, они лишают ребенка возможности самому направлять свой прогресс. Процесс терапии — это завершение попытки профессионального психотерапевта стать актером; попытки полностью вложить в эту роль свою творческую энергию, пытаясь стать хорошим приемным родителем, а не членом семьи или любителем, плененным своим бредовым желанием помогать.
5. ТЕРАПЕВТ
Политика и правда
Может быть, я смогу помочь не пилить сук, на котором вы сидите. Думаю, что для того, чтобы стать терапевтом, самое важное — научиться шокировать, быть злым, равнодушным, держать дистанцию, превратиться в профессионала, превзойдя в себе любителя. Это вечная проблема для всех, включая и меня. Я пятьдесят лет учился профессионализму, то есть тому, чтобы работать не из одного удовольствия.
Любитель — это любитель порнографии. Есть забавная история про американского сенатора, который приехал к солдатам во Вьетнам, потому что услышал, что там слишком увлекаются порнографией. Он спросил одного солдата, есть ли у него порнография, а тот ответил: «Да у меня даже порнографического аппарата нет».
Пятьдесят лет я преодолевал в себе любителя порнографии — того, кто занимается терапией, чтобы удовлетворить или пощекотать свое порочное любопытство, свой бред величия: «Я могу вылечить все что угодно. Я знаю, что делать, дам ответы на все вопросы, с удовольствием скажу это вам, а если вы не исполните моих советов — ваша проблема».
Позвольте сказать, как стать профессионалом, несмотря на то, что мне самому это не всегда удавалось. Важная вещь — никогда не верить тому, что тебе сначала предлагает пациент. Следует также понимать, что огромную проблему для терапевта составляет политика группы. При индивидуальной терапии меньше думаешь о политике, поскольку ее влияние ослаблено или совсем упразднено переносом. Такого переноса не существует в семейной терапии, где все члены семьи устанавливают перенос друг к другу: муж пытается превратить жену в подобие своей матери, он хочет казаться лучше своего отца, подобное происходит и у жены. Так что все проблемы переноса, такие мучительные для бедного Фрейда и его компании, оказываются абсолютно другими, когда мы имеем дело с семьей. Тут возникают политические проблемы, а первое, что надо понимать в политике, это то, что никто не говорит правду. Никто не заинтересован в том, чтобы просто рассказать, что же происходит.
Расскажу безумную историю. Несколько лет назад я работал в Филадельфийской детской консультативной клинике после того, как оттуда ушел Минухин, и исполнял там роль «язвы». Я искал пациентов для клинической демонстрации. Администратор сказал мне: «Вы знаете, у нас есть социальный работник, она хотела бы, чтобы вы взяли одну семью с шизофрениками». Я ответил: «Прекрасно, может быть, она позвонит мне?» (Я говорил из Мэдисона.) Она позвонила и на мой вопрос, не лечат ли эту семью другие психотерапевты, ответила, что не знает. «Почему бы вам не выяснить? — спросил я. — Мне не хочется делать вид, что я у них первый терапевт». Она перезвонила и сказала: «Действительно, я и не подозревала, что эта пациентка с шизофренией уже много лет ходит к терапевту». Я сказал: «Хорошо, позвоните ему и скажите, что, по вашему мнению, этой семье нужна семейная терапия, и вы просили меня ими заняться, а я согласился, но сказал, что надо сначала поговорить с ее терапевтом».
Потом было еще пять звонков. Выяснилось (для меня — лишь на третьем звонке), что пациентка с шизофренией находится в больнице уже восемнадцать месяцев, там она уже четвертый или пятый раз, у нее есть психотерапевт, врач, прописывающий лекарства, периодически ее посещает психоаналитик, кроме того, и у ее отца свой терапевт, у матери тоже. И социальный работник об этом ничего не знает! Я предложил: «Соберите всех этих людей на первое интервью, потом можно будет заниматься семьей». Конечно, это оказалось невозможным: слишком дорого, у специалистов не было на это времени, они не хотели себя выставлять, не хотели встречаться с коллегами или другими членами семьи.
Не заполучив эту семью в Филадельфии, я предложил: «Возьмем первую попавшуюся семью, которая придет в клинику». Секретарше, занимавшейся приемом, позвонила женщина и сказала, что у них возникла серьезная проблема: трехлетний мальчик писает перед телевизором, и семья недовольна. Не знаю, почему недовольна, может быть, плохо пахло или произошло короткое замыкание. Я спросил, можно ли им позвонить, а секретарша ответила: «Конечно, если вы так хотите. Я как раз собиралась назначить им время». «Лучше сперва позвоню я», — возразил я.
Я позвонил и сказал: «Приведите, пожалуйста, всех, кого только можно». И они пришли: отец, мать, трехлетний сын, и годовалый, и шестилетний. После тяжелого двадцатиминутного разговора о возникших проблемах я прервал интервью: «Все, я больше не могу. Вам придется уйти и вернуться сюда через неделю, а я приведу свою жену в качестве ко-терапевта, потому что ваши проблемы — это слишком много для меня одного. Так что прошу меня извинить».
Оказалось, что у годовалого ребенка была огромная голова из-за гидроцефалии, и его лечил невропатолог. Шестилетний выглядел вполне нормальным. У отца наблюдался синдром гипервентиляции, так что ему приходилось из-за этого бросать все дела и по полчаса сидеть, чтобы отдышаться по четыре раза в день. Это был настолько серьезный случай гипервентиляции, что он почти еженедельно попадал в больницу, где его кололи сильными лекарствами, давали кислород и всякое прочее.
Я спросил:
— А как поживает ваш отец?
Он ответил:
— Мой отец умер.
— Как это случилось?
— Инфаркт. Я делал ему искусственное дыхание рот в рот, но он умер.
Вот как можно заработать гипервентиляционный синдром! Я спросил:
— А ваша мама?
— В полном порядке, правда, она запила после смерти отца.
— А кто еще у вас алкоголик?
— Я был алкоголиком, но завязал четыре года назад и после смерти отца не выпил ни капли. Но после его смерти алкоголичкой стала мать.
На этом месте я сломался. На следующей неделе, когда они вернулись, я сказал:
— Мне нужно больше народу. Ваших родителей, всех братьев и сестер.
— У меня восемь братьев и сестер, — ответил отец.
— Вот и чудесно. Пускай придут все со своими супругами и детьми.
— Это невозможно. Я как раз собираюсь написать им всем, что больше не разговариваю с ними.