«Дорогой Господь, — произнесла я про себя. — Пожалуйста, присматривай за мной. Я больше ничего не понимаю и не знаю, к кому обратиться за помощью. Ты знаешь кое-что о зле и оберегаешь от него людей, так, может быть, пошлешь мне знак? — Я сомневалась, стоит ли говорить что-нибудь про Эрика, а потом сообразила, что если уж Бог в самом деле существует, Он все знает сам и об Эрике, и о моих чувствах к нему. — Скажи, как мне быть с Эриком. И пожалуйста, присмотри за Люси. Я очень надеюсь, что она сейчас наверху, с тобой». На всякий случай я еще и перекрестилась.
Я вышла из церкви, погода была великолепной. Точнее, я бы так сказала раньше, до того как прониклась отвращением к солнцу. Стоял чудесный октябрьский день, ясный, чистый и теплый, с залива дул соленый ветерок. Я наслаждалась теплом, но свет меня угнетал. Отыскав на заднем сиденье бейсболку, я натянула ее пониже и поехала вверх по холму, к дому родителей, понадеявшись, что смогу войти, пообедать и уехать, не рассказывая слишком много о случившемся. Но это будет сложно. Обычно мои родители выкачивают из меня сведения о моей жизни, как бурой вышка — нефть.
Родители живут на тихой улице в Ноэ-Вэлли, в доме, купленном еще дедушкой в 1955 году. Дед был пожарным, как и мой отец, и погиб во время пожара на складе, когда я еще была младенцем. С тех пор мы все жил и вместе — родители, бабушка, брат, сестра и я. И пользовались одной ванной. Я всегда умела принять душ быстрее любого моего знакомого.
Отец подстригал живую изгородь на лужайке размером с почтовую марку. Худощавый, жилистый Фрэнк Маккафри казался скорее моим братом, чем отцом, но это и понятно — я родилась, когда ему было всего восемнадцать. Единственными признаками его возраста были морщинки вокруг глаз, когда он смеялся — что случалось очень часто.
Когда я въехала на дорожку, папа отложил ножницы.
— Мэм, вам нельзя тут парковаться, это частная собственность. — Он грозно нахмурился.
Сдаваясь, я подняла руки:
— Все-все-все, ты победил!
Он подошел и стиснул меня в медвежьем объятии. От него пахло свежескошенной травой и потом.
— Рад, что ты приехала, милая. Мы прочитали про Люси Уэстон в утренней газете.
Я тоже обняла его, зная, что больше он ничего по этому поводу не скажет. Работая пожарным, папа не раз сталкивался со смертью и справлялся с этим при помощи пива и молчания.
— Иди поздоровайся с мамой, она беспокоится о тебе.
Я открыла дверь и вошла в прихожую. Риелторы называли дом, в котором я выросла, «сказочным коттеджем», имея в виду, что он очень маленький. Слева находилась гостиная, а ступеньки справа вели в три крохотные спальни и ванную комнату. В конце прихожей располагались столовая и недавно переоборудованная кухня, выходившая на задний двор. Все, кроме кухни и ванной, относилось примерно к 1895 году.
Дом заполняли звуки оркестра гамелан — на мой вкус, кто-то ритмично колотил по сотне кастрюль. Музыкальные пристрастия моей мамы всегда отличались эклектичностью.
Сейчас она в окружении грязных кастрюль и сковородок занималась спанакопитой — равномерно размазывала шпинат по тонким пластам слоеного теста и посыпала сверху сыром. Когда она готовила, то наотрез отказывалась мыть кастрюли или хотя бы убирать их подальше, боясь нарушить творческий процесс. Я неплохо научилась у нее готовить, но боюсь, что это умение заржавело за ненадобностью.
— Привет, мам. А я рассчитывала на мясной рулет…
Мама подняла руку, призывая меня к молчанию, взяла тончайший пласт слоеного теста и начала искусно сворачивать прямоугольник в треугольник. Я молча наблюдала, а она свернула и второй тоже, положила оба на противень к дюжине остальных и засунула в духовку. Потом она вытерла руки полотенцем и только тогда подошла ко мне и обняла.
Ее пышная грудь прижалась к моей. Этого я от мамы не унаследовала. И шелковистых белокурых волос, стянутых сзади двумя заколками, чтобы не падали на глаза, тоже.
— Если хотела мясной рулет, нужно было предупредить заранее. — Она отодвинула меня от себя на расстояние вытянутой руки. — Как ты, милая?