– Будешь торговаться?
– Раз позвал меня, зови меня Сушеный. Я вижу сны. Дай мне то, что ты отбрасываешь. Дай мне свою тень – и я твой. Буду глазами у тебя за спиной, меня никто больше не увидит и не услышит, только тот, кто угадает и кто силой обладает, но с чего ему догадаться? Ты раб. И пусть раб хорошо себя ведет, пока пора предавать не придет.
– Я думал, тисте анди должны быть строгими и печальными. И пожалуйста, Сушеный, не надо стихов.
– Ладно, если отдашь мне тень.
– А другие духи смогут тебя видеть? У Ханнана Мосага…
– Этот олух? Я спрячусь в твоей настоящей тени. Спрятанный. Нельзя обнаружить. Видишь, никаких стихов. Мы были сильны в те дни, раб. Солдаты войны, вторжения. Пропитанные холодной кровью к’чейн че’маллей. Нас вел младший сын самой Матери Тьмы. И мы были свидетелями.
– Чему?
– Тому, как Кровавый глаз предал нашего вождя. Как вонзил кинжал ему в спину. Я сам пал от меча тисте эдур. Внезапно. Подлое нападение. У нас не было шансов. Ни единого.
Удинаас скорчил гримасу, глядя, как волны прилива борются с течением реки.
– Эдур рассказывают другую историю, Сушеный.
– Так почему я мертв, а они живы? Раз в тот день напали мы?
– Откуда я знаю? И если хочешь прятаться в моей тени, Сушеный, научись молчать. Пока я с тобой не заговорю. Молчать и наблюдать.
– Сначала, раб, сделай кое-что для меня.
Удинаас вздохнул. Большинство благородных эдур были на церемонии погребения убитого рыболова вместе с полудюжиной родственников-бенедов, поскольку они принадлежат к эдур. Меньше дюжины воинов оставалось в здании за спиной Удинааса. Тени-призраки становились смелее в такие моменты, перелетая по земле между домами и по стенам.
Раньше он недоумевал, почему так. Но если верить Сушеному, то вот и ответ. Это не духи предков смертных эдур. Это тисте анди, несвободные души убитых. А мне так нужны союзники…
– Хорошо, Сушеный, что я должен сделать?
– Когда море еще не поднялось до нынешнего уровня, раб, залив Хэсан был озером. К югу и западу тянулась земля, соединяясь с западным концом Предела. На этой громадной равнине были убиты последние мои родичи. Иди по берегу, раб. На юг. Там лежит кое-что мое – надо найти.
Удинаас встал, отряхнул песок с грубых шерстяных штанов и осмотрелся. Три раба из цитадели колдуна-короля возле устья реки отбивали одежду о камень. На воде, вдалеке, виднелась одинокая рыбацкая лодка.
– А далеко идти?
– Рядом.
– Если я уйду слишком далеко, меня убьют.
– Это недалеко, раб.
– Меня зовут Удинаас, так и обращайся ко мне.
– Гордость заговорила?
– Я не просто раб, Сушеный, и тебе это прекрасно известно.
– А вести себя должен, как обычный раб. Я говорю «раб», чтобы ты не забывал. Выдашь себя – и боль, которую тебе доставят, чтобы вытащить все, что ты, возможно, скрываешь, будет безмерной…
– Хватит.
Удинаас пошел к воде. Тень от солнца за его спиной протянулась длинная и чудовищная.
На песчаной полосе накопились выброшенные водоросли и осколки камней. В шаге за этой полосой низина была заполнена скользкими камешками и галькой.
– Среди камней. Чуть дальше. Три шага, два. Да. Здесь.
Удинаас посмотрел под ноги.
– Ничего не вижу.
– Копай. Нет, слева, отодвинь те камни. И вот этот. Теперь копай. Тяни.
В руке оказался конусообразный, длиной в палец, кусок металла в толстых известковых наростах.
– Что это?
– Наконечник стрелы, раб. Сотни тысячелетий он полз к этому берегу. Волны приливов и капризные бури. Так и движется мир…
– Сотни тысячелетий? Ничего бы не осталось…
– Клинок из обычного железа без чародейской обработки, разумеется, исчез бы без остатка. Наконечник стрелы сохранился, раб, потому что он не сдается. Ты должен сколоть все, что налипло на него. Возродить его.
– Зачем?
– На то есть причины, раб.
Удинаас выпрямился, засунул находку в поясную сумку и вернулся к сетям.