— Кажись здесь…
— Чего, здесь? — переспросил Серик, сонно моргая, спросонья еще ничего не поняв. Поднялся на колени, вгляделся в дорогу.
— Речка Москва, — пояснил монах. — На постоялом дворе сказывали, с левого берега падает в Оку…
— Ну, и чего ты остановился? — спросил Серик.
— Да шибко уж путь малоезженый… — нерешительно пробормотал монах.
Серик хлопнул его по плечу, сказал весело:
— Да Москва и город не шибко значительный, чтобы к ней путь был шибко уж накатанным! Сворачивай, не сомневайся…
По берегам тянулись дремучие леса. День уж клонился к вечеру, а постоялого двора все не попадалось. Монах беспокоился, то и дело подхлестывал коней. Да и Серика начало одолевать беспокойство; очень уж ему не хотелось морозить Анастасию в лесном ночлеге. Уже в сумерках увидели дымы деревеньки из дюжины изб; посчитали по дымам, как бы поднимавшимся прямо из сугробов. Когда подъехали, разглядели и постоялый двор.
Монах пробормотал:
— Ох, и не по нраву мне это… В таких местах содержатели постоялых дворов и водятся с татями…
Серик беспечно махнул рукой:
— Не боись, в случае чего отмахаемся! Вы вон, какие воины знатные, да и я не из последних… — однако на душе у него скребли кошки. Шибко уж место было мрачное и пустынное.
В таких глухих деревеньках зимами и смерды разбоем промышляли, от скуки. Однако зря он опасался; весь постоялый двор был занят санями и распряженными конями, сани стояли даже и за воротами, рядом с ними топтались кони, хрупали сено прямо из саней. Монах, было, направил коней к воротам, но оттуда выскочил мужичок, заорал заполошно:
— Куда ты?! Тут не повернуться… Устраивайтесь где-нибудь возле тына.
Монах сговорчиво натянул вожжи, и заворотил коней к тыну. Серик соскочил на снег, проговорил:
— Вот так та-ак… Путь малоезженый, а эти, откуда взялись?
Один монах остался сторожить сани, при этом делал вид, будто задает лошадям корм. Но делал это настолько неспеша, что явно до утра бы и хватило работы.
В горнице было негде упасть яблоку, но народ был степенный; кто сосредоточенно доедал ужин, кто уже устраивался спать. Вповалку на полу, подстелив тулупы и укрываясь шубами. Серик подсел к пожилому купцу, спросил:
— Кажись, мы заблудились?.. С Оки свернула, а куда — не ведомо…
Купец сумрачно буркнул:
— Речка эта Москвой называется, а путь этот на град Москву и ведет…
— Дак, а чего путь такой малоезженый?
— А потому малоезженый, што Москва шибко уж незначительный город… — купец потянулся к доброй чаше горячего меду, и Серик заторопился дорасспросить.
— А ты чего там поделывал?
Купец покачал чашу в руке, как бы взвешивая, говорить, аль воздержаться, но все же сказал:
— Город то незначительный, зато торги там зимние бывают такие, что со всей Северской земли купцы съезжаются… — и принялся цедить мед, явно больше не собираясь отрываться от этого приятного занятия.
На пятый день пути по реке Москве, завиднелся город на высоких кручах. Привстав на колени, Серик вгляделся, пробормотал:
— Содержатель постоялого двора сказывал, в аккурат тридцать верст… Мы и отмахали примерно столько… Видать, и правда — Москва! А город и верно, незначительный…
Когда въехали в посад, по сторонам улицы сразу насыпалось множество зевак. Не часто такое увидишь: семеро мрачных чернецов в кольчугах и парочка неведомо кого, то ли боярин с боярыней, то ли князь со княгиней?..
Серик попросил монаха придержать коней, возле крепкого мужичка, в добротном зипуне и валенках, спросил:
— Э-гей, уважаемый, не подскажешь, где у вас поселились пришлые с Киева?
Мужик обстоятельно оглядел обоз, выговорил тягуче:
— Как не подсказать, подскажу… Вы как раз ихние дворы и проехали; крайние они в улице.
Серик повернулся, из-за высокого тына поднимались высокие терема, желтея свежим деревом. Забыв поблагодарить мужика, вцепился пальцами в плечо монаха. Тот без понукания, уже тянул вожжи. Кони, раздраженные от усталости, артачились и храпели. Не ломая голову, где, чей терем из трех, Серик попросил монаха остановить у третьего от конца. Соскочил с саней и кинулся к воротам. За неимением более увесистого предмета, заколотил в воротину каблуком сапога.
Вскоре за воротами послышался скрип снега под тяжелыми шагами и грубый голос Ярца вопросил:
— Кого принесла нелегкая?!
У Серика перехватило дыхание, он не мог вымолвить ни слова и только с прежней силой заколотил в ворота каблуком. Воротина медленно отошла — в проеме стоял Ярец с любопытством вглядываясь в возмутителя спокойствия. Видимо непривычно ему было, чтобы кто-то так бесцеремонно колотил в ворота знатного мастера.
Серик раздраженно рявкнул:
— Чего уставился?! Я это, не видишь што ль?
Ярец повернулся и зычно заорал на всю Москву:
— Серик верну-улся-а!..
Из кузни выскочил Батута, и, растеряв всю свою степенность, прямо по глубокому снегу, пренебрегая расчищенной дорожкой, переваливаясь, побежал к воротам. Он еще не успел добежать до Серика, как начался жуткий переполох. Не поняв, в чем дело, кто-то из подмастерьев принялся трубить в рог, тут же прибежали Шарап со Звягой, размахивая обнаженными мечами. Увидя Серика, потеряли дар речи и принялись тискать его в могучих объятиях. Подмастерья подумали, что в воротах завязалась драка, похватали, кто меч, кто топор и помчались на выручку. Тут уж вообще началась такая кутерьма, что Батуте пришлось что есть мочи заорать:
— Все замри-и!
Гомон улегся. Огарок с Прибытком столбами встали посреди двора. Вышедшая на крыльцо мать, увидя Серика, схватилась за сердце и медленно опустилась на ступеньку. В полной тишине Серик растворил вторую воротину, взял коней под уздцы и ввел во двор первую упряжку. Помог сойти с саней Анастасии, громко возгласил:
— Прошу любить и жаловать жену мой Настеньку! — и повел ее за руку к терему.
Мать поднялась навстречу, Анастасия низко склонилась перед ней. Глядя поверх ее головы, мать укоризненно покачала головой:
— Што ж ты, сынок, без материнского благословения?..
Серик, слегка конфузясь, пробормотал:
— Иначе бы настоятель не отпустил ее со мной…
— Так ты и окрестился?! — изумилась мать, помня Сериково упорство в старой вере.
— Окрестился…
Мать широко перекрестилась, прошептала:
— Слава тебе Господи… — видимо она посчитала, что отречение от старых богов повлечет за собой и оставление промысла мечом и луком в диком поле да полях половецких. Она осторожно подняла Анастасию и повела в терем. А Серик вернулся к саням. Взял корзину с котом, Батута приобнял его за плечи, сказал:
— Оставь, подмастерья разгрузят поклажу…
— Не, вон тот сундук пусть Шарап со Звягой возьмут, — указал Серик на сундук с казной.
Шарап со Звягой с натугой сняли сундук с саней и потащили в терем. Батута позвал и монахов, которые, было, собрались выезжать на ночь глядя. Когда все ввалились в просторную горницу, Серик с таинственным видом пронес корзину в красный угол. Батута, наконец, полюбопытствовал, без особого, впрочем, интереса:
— Чего это там у тебя?
На печи сидела кошка и настороженно таращилась на такое множество гостей. Серик расстегнул ремешок, из корзины выскочил кот, увидя такое множество народу, выгнул спину, и яростно зашипел. Но тут разглядел высокое место в горнице, печку, и ринулся спасаться: промчавшись наискосок по стене, оттолкнулся у самого потолка, пролетел над головами и ловко приземлился на печке. Тут только до Батуты дошло, он всплеснул руками, и вскричал потрясенно:
— Мышата, живой!
Почувствовав себя в безопасности, кот, наконец, разглядел кошку. Не теряя времени, сунулся к ней с нежным мурлыканьем, и тут же получил могучий удар по морде когтистой лапой. Сквасил морду и попятился. Все рассмеялись, а Батута широко перекрестился и проговорил своим густым голосом, перекрывая смех:
— Ну, слава тебе, Господи, вся семья в сборе…