Горчак поднял личину, оглядел побоище, плюнул:
— Будете знать, что чужая казна тяжело достается… — вытащив льняную тряпочку, принялся старательно вытирать меч.
Подъехал обоз. Анастасия, с брезгливой гримасой оглядывая побоище, произнесла:
— Как вы жестоко…
Серик засмеялся, ответил:
— А они бы нас очень нежно и ласково зарезали…
Горчак распорядился:
— Соберите оружие, оно им теперь ни к чему, а нам с Сериком прибыток… Да и коней поймайте. Хоть и паршивенькие лошадки, а все прибыток, в ближайшем селе продадим…
Дальше Анастасия ехала молча, изредка взглядывая на Серика, и в глазах ее была жуть. Оттаяла она лишь на следующий день, но все равно вела себя тихо, больше не подшучивала над Сериком.
Не доезжая до Новгород-Северска, Горчак взмахом руки остановил обоз. Как Серик прикидывал, до города было еще не меньше двух, или трех дней пути. Горчак раздумчиво пробормотал:
— Кажись здесь надо поворачивать…
В дремучий лес уходила чуть приметная, малоезжая колея. Свернули. Ехали до самого вечера. До заката было еще далеко, когда Горчак остановил обоз, проговорил:
— Заночуем. Ехать еще не менее дня…
Работники принялись ставить шатер для женщин. Серик присвистнул, сказал потрясенно:
— Ба-а… Даже шатер у Реута шелковый…
— А ты думал… — ухмыльнулся Горчак. — Богат Реут…
Серик быстро свалил топором сухостоину, раскряжевал на два бревна. Одно бревно отдал работникам, второе раскряжевал еще на два, сложил концами так, чтобы один конец бревна слегка заходил за другой, и на этом стыке принялся разводить костер. Горчак протянул:
— Быва-алый…
— А чего мерзнуть ночь?
Глядя на него, так же поступили и работники. Вскоре над кострами висели котлы. Обе няньки ловко состряпали густой, наваристый кулеш, и для господ, и для работников. Ужинали уже в сумерках. Когда няньки ушли мыть посуду к ручью, Анастасия осталась у костра. Задумчиво глядя на огонь, спросила:
— Вы так за всю дорогу ни разу и не сняли кольчуг?
Горчак хмуро проговорил:
— Сама знаешь, какое у нас опасное путешествие. Казна — ладно. А вот за тебя Реут точно головы поснимает.
Анастасия сидела на раскладном стульчике, уперев локти в колени, и, положив на ладони подбородок, задумчиво глядела на огонь. А Серику мучительно хотелось прижать ее к груди, и гладить ладонями по этим чудесным каштановым волосам, заглянуть в серые, холодноватые, как осенние озера, глаза. И он не сдержавшись, тоскливо вздохнул. Но тут же спохватился, и спросил Горчака, чтобы отвратить его от подозрений:
— Горчак, а чем местные народы промышляют на Великом Шелковом Пути?
— Индийцы, я тебе уже говорил, земледельничают. А остальные, на всем пути от земель ромеев до Индии, кочуют, в основном на верблюдах, овец и коз пасут, ничьей власти над собой не признают. Да и как их там, в этих горах и пустынях изловишь, чтобы дань собрать? Ну, еще разбойничают. Слава богу, что по мелочи. Их много за раз собраться не может; ну, сотня, две от силы. А в тысячных караванах одних погонщиков по двести-триста человек, и все вооружены, да еще караванная стража. Все, как на подбор, матерые воины. Да и как не быть им матерыми, когда купцы на хорошего стражника не скупятся?
Анастасия вдруг сказала:
— Серик, а если ты в княжью дружину пойдешь, ведь князь быстро тебя боярством пожалует! Этакого воина…
Серик хмуро проворчал:
— Это если большая война случится, и я сумею вражеское знамя захватить…
Серик заметил, как Горчак внимательно и цепко глянул на нее, после чего вздохнул и проворчал:
— Говорил Реуту, старшую, замужнюю послать…
Анастасия вдруг сорвалась с места и убежала в шатер. Горчак хмуро проворчал:
— Я ничего не скажу Реуту, потому как бились мы с тобой бок о бок, но он и сам рано или поздно узнает…
Серик потупился, проговорил:
— Моему брату уже под тридцать, а вроде и не нужна ему женщина; работает в кузне с рассвета до заката и в ус не дует. А меня будто верховым пожаром накрыло… Да я ради нее готов пойти за тридевять земель, и поймать жар-птицу!
Горчак рассмеялся:
— Видел я этих жар-птиц… Павлинами зовутся. Ох, и голос у них противный! — он задумался не на долго, после чего раздумчиво произнес: — Вот и пойди на край земли, и поймай для купца Реута жар-птицу…
— Это как?! — изумился Серик.
— Не время еще, но скоро узнаешь… Давай спать, стражу пусть работники стоят. Пожалуй, опасность уже совсем миновала, но кольчуги снимать пока рано.
Серик улегся у костра на шубу, положив под руку обнаженный меч, укрылся другой шубой. Хотя можно было и не укрываться, в подкольчужной рубахе и так было тепло. Но к утру все равно продрогнешь, так что, чтобы лишний раз не просыпаться, заранее укрылся потеплее.
И тут же, будто и не спал вовсе, услышал над ухом:
— Серик! Ну и спать же ты здоров!
Высунув голову из-под шубы, Серик сразу ощутил студеную прохладу, на траве лежал иней, работники уже разводили костры. Горчак продолжал:
— Ко времени доехали, скоро и первый снег ляжет. Как следует, успеем намолиться до санного пути… Серик, я слыхал, кроме купцов и ремесленный люд поголовно окрестился?
Серик пробормотал машинально:
— Я воин, и бог мой — Перун…
Горчак пожал плечами:
— Я тоже воин, но бог мой — Исус*. Как раз хороший случай представился окреститься… *До реформы патриарха Никона русские писали слово Иисус с одним "и".
— Не буду я креститься! — в сердцах выкрикнул Серик. — Батута уговаривает, теперь ты пристал…
— Да не пристал я… — обиженно протянул Горчак. — Не хочешь — не крестись…
Няньки быстро наварили кулеша. Пока ели — взошло солнце, и иней быстро истаял.
Горчак сказал:
— Хорошая нынче осень, погожая… Как бы печенеги не пришли…
Серик рассмеялся:
— Мне Шарап рассказывал, когда приходили прошлый раз, столько получили, что многие не унесли даже собственных ног!
Горчак покачал головой, выговорил осуждающе:
— Времена нынче иные. В Царьграде всерьез опасаются, что крестоносцы на город пойдут. А если Царьград захватят, то и до нас очередь дойдет. Хоть мы не особенно ладим с ромеями, однако ж — православные. А печенеги нынче — сплошь крестоносцы.
— Горчак, а почему печенегов печенегами зовут? — спросил Серик.
— Да потому, что в их стране вокруг каждого селения огромадные печи стоят. В них они железо варят. Слыхал я, там целые железные горы стоят — откалывай кусок, и в печь клади. Издревле они железо на все стороны света продают… — задумчиво проговорил Горчак, думая о чем-то своем.
Анастасия все утро была тихая и молчаливая, ни разу даже глаз не подняла на Серика. Только когда разобрались в привычный походный порядок, она все же подъехала к Серику, и поехала рядом, но так и не проронила ни единого слова. А у Серика сердце рвалось на части, и от этого он тоже не мог произнести ни единого слова.
На обед останавливаться не стали, только-только солнце начало склоняться к закату, потянулись возделанные поля, с густой щеткой стерни, а за ними — стены и башни пустыни. Ворота оказались открытыми. Да и кого бояться в этих глухих лесах? Пока обоз втягивался в ворота, настоятеля, видимо, оповестили; он степенно спускался с высокого крыльца своей кельи. Приглядевшись, вскричал:
— А не Анастасия ли это, Реутова дочка?!
Анастасия спрыгнула с седла, побежала к нему навстречу, настоятель протянул руки и принял ее в объятия, она тут же исчезла, только голова торчала над сомкнутыми руками — так огромен и могуч был настоятель. Расцеловав ее, он обратился к Горчаку с Сериком: