Серик не выдержал однажды, и в сердцах заявил, что он воин, и привык отвечать сам за свои поступки; если Перуну будет угодно, то он возьмет его в верхний мир, где пируют витязи вместе с богами. Ну, а если низвергнет в нижний мир — значит, плохим воином был Серик…
Настоятель тяжко вздохнул, протянул:
— Ох, и глуп же ты еще, отрок…
Это случилось перед вечерней. Серик был просто раздражен тем, что опять не увидел Анастасии, а утром опять вертелся возле церкви. Настоятель это опять понял по-своему, и снова принялся расписывать страдания Исуса, да как хорошо в раю. Голос его медовый обволакивал Серика, укачивал и убаюкивал, будто в люльке, и Серик уже начал подумывать, а не окреститься ли? Зачем расстраивать хорошего человека? Но опять упрямо мотнул головой, и выговорил:
— Я воин, и бог мой — Перун! Мой меч мне укажет дорогу или в верхний мир, или в нижний…
Настоятель опять тяжко вздохнул, с бесконечно добрым укором взглянул на Серика. Весь вид его был таков, будто он укорял не Серика, а самого себя, что не может убедить такого несчастного заблудшего ягненка.
В конце концов, чтобы не огорчать впредь хорошего человека, да и поняв, что Анастасии ему не увидеть до отъезда, Серик пристроился помогать в монастырской кузне, в первый же день поразив монаха-молотобойца своим умением бить одной рукой пудовым молотом.
Нагревая заготовку в горне, кузнец проговорил медленно:
— Вся обитель хохотала в голос, когда прознала, как Горчак с честными глазами впаривал настоятелю, будто ты один четырех татей зарубил… Теперь смеяться не будут. Это ж если ты так пудовым молотом машешь, как же ты мечом работаешь?
— А так же… — беззаботно обронил Серик.
— Может, после вечерни помашем мечами? Я тут считаюсь лучшим мечником…
— Ну и проверим… — усмехнулся Серик.
После вечерни они пошли в оружейную, обрядились в кольчуги, взяли тупые мечи. Глядя на Серика с подначкой, монах спросил:
— Чего щит не берешь?
Серик равнодушно пожал плечами:
— Щит нужен в строевом бою, в поединке он только мешает…
— Разбира-аешься… — протянул монах.
Они пошли на задний двор, где была устроена специальная площадка для воинских упражнений. Там стояли всевозможные деревянные чучела. К крепостной стене была пристроена специальная лестница с площадками для обучения лучников. Кто не знает, что стрельба со стен сильно отличается от стрельбы по окоему?
Встречный инок обалдело уставился на них, спросил шепотом:
— Эй, вы чего?..
— А ты чего подумал? — кузнец захохотал. — Да вот, решили с Сериком узнать, кто из нас лучший мечник…
Пока они шли до воинской площадки, за ними собралась почти вся обитель. Только они разошлись по краям площадки, как прибежал запыхавшийся инок, еще издали крича:
— Владыко приказал без него не начинать!
Вскоре пришел настоятель, для него принесли стульчик. Он обстоятельно устроился, перекрестил обоих поединщиков, сказал обыденно:
— Начинайте.
Они сошлись на середине площадки, и тут Серик с ужасом понял, что впервые в жизни может оказаться побежденным: у монаха не было видно ног! Ряса опускалась до самой земли. Любой опытный поединщик знает, что нога противника всегда подскажет, что он желает сделать в следующий миг, а ноги монаха даже не высовывались ни на миг из-под рясы! И Серику оставалось только уповать на свою быстроту. Первую атаку монаха он чуть не пропустил; монах нанес простой удар сверху, и тут же, оттянув меч на себя, присел, крутанувшись на месте, и ударил секущим ударом поперек туловища Серика. Тот едва успел отскочить. Он, было, попытался хотя бы по глазам предугадывать начало атаки, но при свете факелов в глазах невозможно было ничего разглядеть. А монах буквально сбесился; казалось, он нападает со всех сторон, и Серик ни разу не выбрал момента для ответной атаки, ему пришлось только защищаться. Вскоре он заметил, что в монахе нарастает изумление. Они бились так долго, что иноки уже по два раза заменили догоревшие факелы. Наконец, монах отступил, опустил меч, и потрясенно выдохнул:
— Мне тебя нипочем не одолеть!..
Вокруг стояла тишина, монахи с уважением глядели на Серика. Настоятель вдруг засмеялся, сказал:
— Послушай, Горчак, а ведь я всерьез заподозрил тебя в грехе лживости…
Горчак проговорил самодовольно, будто это он сам вырастил и воспитал Серика:
— Я уж не стал правду говорить… А то бы уж точно на смех подняли, но Серик зарубил семерых татей… — при этом он скромно умолчал, что зарубил пятерых остальных.
Наконец ударили настоящие морозы, и Серик повеселел; скоро в путь, и снова можно будет каждый день видеть Анастасию. Через несколько дней по санному пути пришел обоз с паломниками, они то и сообщили, что лед на реке достаточно крепок, чтобы выдержать не тяжелый обоз. Купцам-то еще несколько дней надо подождать. И Горчак с Сериком принялись собираться. Осмотрели сани, которые им предоставлял настоятель, придирчиво осмотрели тулупы; не попорчены ли молью? А то наплачешься в дороге, морозя бока. И хоть монахи надавали им в дорогу всякой снеди, в санях было просторно. Серик обратил внимание, что работники загрузили сани только сеном, мешками с овсом, да припасами для людей. Все привезенные тюки и короба остались в обители. Это ж какого размера подвалы у батюшки настоятеля?! К парам лошадей подпрягли еще и по верховой, получились быстрые тройки.
Морозным утром обоз стоял во дворе обители. Наконец вышла Анастасия с няньками. Коротко зыркнув на Серика, и зардевшись, она с помощью нянек закуталась в тулуп и устроилась в санях. Вышел настоятель, за ним инок нес большой кошель. Взяв кошель, настоятель протянул его Серику, сказал:
— Тут за все четыре доспеха. Так себе доспехи оказались, плохонькие. Потому и порубили вы татей… — он прищурился, спросил: — Сколько ж татей вы порубили?
Серик, открыто глядя ему в глаза, честно сказал:
— Я семерых порубил.
Настоятель вздохнул:
— Ох, хо-хо… Грехи наши… Что ж, помолюсь за вас… Вы молоды, серебро вам еще нужно…
С Анастасией он, видимо, простился еще в келье. Широко перекрестив обоз, раскатисто крикнул:
— Тро-огай!
Зимами тати обычно не шалят; холодно по лесам, да и выследить легко, поэтому Серик с Горчаком ехали без кольчуг, закутавшись в тулупы. Было тепло и уютно, будто дома на печке. Хорошо думалось под скрип полозьев. Серик мечтал в полудреме: вот они подъезжают к Киеву, а под стенами половцы, или печенеги. Дождавшись ночи, они с Горчаком на лихих конях врываются в стан, опешившие враги мечутся, ничего не могут понять, а они, рубя их несчетно, прорываются к шатру воеводы, рубят растяжки, шатер падает на сонного воеводу, Серик выдергивает из снега знамя и мчится с ним к воротам, а оттуда уже выходит княжья дружина… А потом князь прилюдно жалует Серика боярством. А потом… У него захватило дыхание, и дрема прошла, от промелькнувшей мысли.
Метелица начала переметать проторенную паломниками дорогу, но просека была сильно заметна в лесу, поэтому они не боялись заблудиться. Было одно неудобство; до ближайшего постоялого двора — два дня пути, даже и на тройках. Конь, конечно, может за день пройти пятьдесят верст, но потом ему необходимо хотя бы сутки отдыхать и отъедаться, так что, после двадцати пяти верст придется заночевать в лесу.
Смеркалось, когда Серик приметил две сухостойных сосны неподалеку от дороги. Свернув в лес, они остановились на небольшой прогалине. Пока Серик рубил сосны, работники утоптали снег. Чтобы уместиться всем у огня, развели два костра. Няньки принялись варить кулеш, разогревать пироги и другую снедь, которой в изобилии снабдили их монахи. Зимой снедь в дороге не пропадает, но горячего кулеша похлебать не мешает, не то замерзнешь ночью и под двумя тулупами.