— А пожаловал меня князь кошелем с золотом!
Батута недоверчиво покачал головой:
— За такие подвиги полагается не менее чем боярство…
Серик понурился, вздохнул:
— Я тоже рассчитывал на боярство… Э-э-х-х… Да не больно-то щедр князь Роман; сказал — если б был в его дружине, не было бы и разговору…
Серик вылез из-за стола и понуро побрел к своей лавке, упал на нее, и тут же уснул.
Наутро он проснулся поздно. Окатился ледяной водой у колодца по давно заведенной привычке, оделся побогаче, подпоясался золотым рыцарским поясом, прицепил меч. А поскольку с полудня начнется пир, то завтракать не стал, приберегая место для княжеских яств. Выйдя за ворота, постоял в раздумье и направился в купеческий конец. По улицам бродили кучками княжьи воины, коротая время до пира. Их обступали праздные горожане, выспрашивая о подробностях битвы. Прямо на улицы и на площади выносили столы, ставили лавки. Похоже, весь Киев собирался пировать. Наконец Серик добрался до Реутова подворья. Постоял в нерешительности, кое-как поднял вдруг отяжелевшую руку, постучал в калитку. Из-за калитки вскоре донесся скрип снега под чьими-то ногами, строгий голос осведомился:
— Кого Бог послал?
— Серик, Батутов брат… — прохрипел вдруг севшим горлом.
— Пойду, спрошу… — шаги удалились, но вскоре снова заторопились к воротам, торопливо лязгнул кованый засов, калитка распахнулась, и Серик ступил на просторный купеческий двор.
Реут стоял на высоком крыльце, весело улыбаясь, воскликнул:
— Такого гостя и князю не зазорно принять! Проходи, гость дорогой!
Серик поднялся на крыльцо, обняв его за плечи, Реут провел через просторные сени в еще более просторную горницу, усадил на лавку, крикнул:
— На стол накрывать!
Серик робко возразил:
— Не надо на стол… Скоро ж пир княжий… Да и по делу я…
Реут рявкнул:
— Не надо накрывать, принесите вина фряжского!..
Вскоре вплыла дородная женщина, с подносом, заставленным тонкими фряжскими кубками, прозрачными, как осенний лед на ручьях, серебряными кувшинами, тончайшей работы. Серик знал, что жена Реута умерла четыре лета назад, так что, кто эта тетя — не трудно догадаться. Расставив угощение на столе, она молча уплыла. Реут налил два кубка, поднял свой, подождал, пока Серик поднимет свой, слегка коснулся своим кубком Серикова, послышался мелодичный звон. Усмехнувшись, Реут сказал:
— Фряжский обычай… Означающий; мол, в кубке яда нет… — выпив кубок до дна, он поставил его на стол, и выжидательно уставился на Серика.
А Серик, глядя в стол, медленно заговорил:
— Я в войско пошел, чтобы чести добиться… И бился доблестно, знамя взял, воеводу печенежского чуть не попленил…
Купец медленно наклонил голову, сказал:
— Знаем, уже наслышаны о твоих подвигах…
— Я боярство хотел заслужить! — с отчаянием почти выкрикнул Серик.
Купец удивился:
— Нашто тебе боярство?! Батута — не беден, да и мастер хороший. Скоро еще богаче станет. Да и на тебе, ишь, золотой пояс…
И Серик, будто в прорубь вниз головой, бухнул:
— Я чести добивался, чтобы просить у тебя Анастасию!
Купец медленно протянул руку, наполнил кубки, взял свой. Серик сидел не двигаясь. Реут кивнул:
— Да ты пей, пей… Доброе вино… — и, подавая пример, опрокинул свой кубок.
Серик машинально выпил, поставил кубок на стол. Поднял голову. Купец смотрел на него остро, испытующе, наконец, медленно выговори:
— Как я уже говорил, вы с Батутой достойные люди, и своими руками можете богатство добыть. А породниться с достойными людьми — нет урону купеческой чести. Только вот я в толк не возьму, почему ты сам пришел просить Анастасию? Почему старший в роду не пришел, Батута?
Серик тихо вымолвил:
— Батута не старший, мать старшая… А она ни за что не позволит мне раньше Батуты жениться… А Батуте она уже которое лето невесту найти не может, все привередничает…
Купец долго раздумывал, уставясь в стол, наконец, медленно заговорил:
— Оно, конечно, не гоже купцу отдавать дочь за такую буйную головушку… Вот если бы ты в купцы вышел…
Серик изумился:
— Дак я бы вышел, только с чего начать — не знаю… Да и капиталу не хватит, хоть и лежат у меня в сундуке три кошеля золота…
— Ну-у… Три кошеля золота… Я знаю людей, которые с кошеля серебра начинали, теперь караваны лодий в Сурож гоняют… А ты сослужи мне службу и махом в купцы выбьешься!
— К-какую службу?..
— Трудную и опасную, не скрою…
— Говори! Что угодно!.. — Серик перегнулся через стол, жадно глядя купцу в глаза.
— Не время еще! — строго выговорил купец. — Придет время — узнаешь, — он улыбнулся, доброй, открытой улыбкой, и добавил совсем другим тоном: — Люб ты мне, Серик. Я б тебе и так Анастасию отдал… Да никак не могу с мнением других купцов не считаться. У меня ж еще две на выданье. А так, выбьешься в купцы, никто и не вякнет. Если на все готов, приходи после ледохода…
Поняв, что пока разговор окончен, Серик поднялся, поклонился и вышел вон, не столько обнадеженный, сколько обескураженный. Выйдя на улицу, он медленно побрел в сторону княжьего подворья. Воины уже тянулись туда. Серик подметил, что многие были одеты не менее богато, чем он, и все — без мечей. Пришлось и ему завернуть на свое подворье, чтобы оставить меч. По опыту он знал, попадешь на язык таким, как Щербак с Ратаем — засмеют. Когда он добрался, наконец, до княжьего подворья, отроки уже рассаживали воинов по старшинству. Он попал чуть ли не в голову стола, за которым сидела его сотня. Ратники встретили Серика одобрительным гулом, как водится, отпустили несколько незлобивых шуток. И хоть Гнездила должен был пировать со старшей дружиной, он сидел со своей сотней. Добродушно что-то отпустил в сторону Серика, ближние засмеялись, Серик за гулом голосов не расслышал. Он оказался как раз между Щербаком и Ратаем, как в строю.
Наконец отроки прекратили беготню, и князь поднялся с чашей в руке. Серик только расслышал: — "Дружина моя!.." То, что говорил князь дальше, он не расслышал. Ратай со Щербаком тоже не расслышали, но их это не обескуражило. Ратай пробормотал, когда князь закончил и припал к чаше:
— Как водится, первую чашу за дружину…
Князь выпил, поставил чашу на стол. Кое-где с грохотом опрокидывая лавки, дружина поднялась на ноги, и в две тысячи глоток проорала:
— За князя Романа!
И дальше пир уже пошел в разнобой. Сотня Серика то и дело опрокидывала чаши за сотника Гнездилу. Аж три чаши выпили за здравие Серика. Желали, чтобы он так и остался стрельцом в их сотне. Некоторое время Серик, и правда, раздумывал: а не пойти ли в княжью дружину? Ему было хорошо сидеть в длинном ряду, ощущая воинское братство, и локти Ратая со Щербаком, как в битве. Но мысль быстро побила другая: не будет Реут ждать двадцать лет, пока князь ему пожалует боярство. От этого он впал в дикую тоску, и осушил две чаши вне очередности, забыв закусить, и вскоре уже перестал понимать окружающее. На миг пришло просветление, когда кувыркнулся под стол, и тут же все затянула колеблющаяся серебряная пелена.
Проснулся он утром с тяжелой головой у себя дома на лавке. По горнице прохаживался Батута в своем фартуке и прожженной в нескольких местах рубахе из пестряди. Зимами он всегда надевал такие рубахи, чтобы не застудиться на сквозняках, гуляющих по кузне. Посмеиваясь, он говорил:
— Эка, удумал, с кем тягаться, по части пития браги и медов… Они ж вот только под утро утихли, а тебя в самом начале привезли отроки на санях. Сказали, сотник Гнездила приказал увезти домой…
Серик сдавил ладонями голову, покачал из стороны в сторону; в ней будто качнулся кузнечный молот, поставленный на рукоятку, и забухал по вискам. Серик кое-как поднялся на ноги, шатнулся и неверными шагами побрел на двор. Во дворе, добредя босиком по снегу до колодца, скинул рубаху, достал бадью воды и жадно припал к ней воспаленными губами — выхлебал, чуть ли не половину, остальное вылил на себя, встряхнулся, и тут почувствовал себя заново родившимся. Идущий через двор в кузню Батута, посмеиваясь, сказал: