Явью же было то, что каждое утро Роган оставлял ее просыпаться в постели одну… и они оба по молчаливому соглашению предпочитали не обсуждать, каким образом она там оказывалась. Это неоговоренное перемирие было настолько хрупким, что лучше ничего и не обговаривать.
Однако из этого перемирия стала вырисовываться определенная форма отношений. Разумеется, обеспокоенность все еще присутствовала в ее мыслях, в отдельные моменты она все еще безуспешно искала возможность избавиться от постоянной охраны, но в то же время Габриэль открыла для себя нечто важное, составлявшее существенную особенность каперского судна Рапаса.
Прежде всего она обнаружила уважение и преданность членов команды своему капитану. Было очевидно, что каждое утро матросы по очереди отправлялись на Гранде-Терре, стремясь создать точно рассчитанное впечатление всеобщей радости по поводу затянувшегося отдыха… хотя на самом корабле все прекрасно понимали, что это делается для отвода глаз.
Казалось, каждый человек понимал и принимал отведенную ему роль в этой долгой и опасной скрытой игре. Все знали, что одна-единственная ошибка может привести к провалу важного дела. Она судила об этом по обрывкам отдельных разговоров, которые могла слышать, когда матросы проходили по коридору мимо ее двери, или на палубе во время прогулок.
Во-вторых, казалось, что у каждого члена команды было свое личное отношение к той цели, которую преследовал капитан Роган. Смущало лишь, что всех их объединила общая решимость уничтожить ее отца.
В-третьих, она скоро убедилась, что вопреки байкам о зверствах пиратов, которые шепотом передавались в монастыре, на корабле не было ни единого человека, открыто проявившего недоброжелательность в отношении нее.
Разумеется, она чувствовала себя не вполне комфортно с некоторыми звероподобными типами, которые встречались среди членов команды. К примеру, одноглазый пират Дермот так ни разу и не улыбнулся ей и даже не произнес ни одного дружелюбного слова. Другие охранники, приставленные к ней в отсутствие капитана, имели такой же жуткий вид и грубый язык и не предпринимали ни малейших попыток наладить дружеские отношения. Она была уверена, что любой шаг к бегству будет пресечен с применением силы, вместе с тем Габриэль не сомневалась, что ей лично ничто не угрожает.
Наконец, она чувствовала, что все на корабле с одинаковым нетерпением ожидают, когда план Рогана, каков бы он ни был, будет доведен до логического конца.
Все эти умозаключения хотя и помогали поддерживать душевное спокойствие, но не избавляли от тягостного ощущения насильственной изоляции.
Она согласилась с тем, чтобы во время утренних визитов, Рогана на остров оставаться целиком на попечении Бертрана. Габриэль уже чувствовала себя с молодым изувеченным моряком вполне непринужденно, так как крайняя неразговорчивость не мешала ему оставаться неизменно учтивым. Она быстро поняла, что за этой учтивостью скрывается человек с твердым характером, не располагающим к тому, чтобы взять над ним верх. Габриэль вспомнила тот день, когда в разговоре с Бертраном она впервые назвала капитана Роганом. Его обычно бесстрастное лицо тут же преобразилось от шока и стремительно повернулось в ее сторону. Габриэль поразило также то странное тепло, разлившееся по ней при мысли, что Роган до этого мало кому открывал свое настоящее имя.
Она должна была признать, что, хотя осторожность по-прежнему превалировала в отношениях с ней, обстановка во многом стала более терпимой. Она потребовала сменить ей одежду и тут же получила новый комплект чистой и более удобной матросской формы. Проснувшись на другое утро, она нашла на столе щетку, а затем была удивлена, когда в дверях каюты появился Бертран и сказал, что капитан приказал вывести ее на палубу подышать свежим воздухом.
Дневные часы по-прежнему тянулись медленно, но теперь она с нетерпением ждала вечера, чтобы прогуляться по палубе с Роганом. Ей нравилось наблюдать, как сумерки постепенно уступают место ночной красоте моря. Тишина и тени, казалось, выступают союзниками в беседах между ней и Роганом, хотя в действительности она выяснила о человеке, ставшем знаменитым Рапасом, ненамного больше, чем знала с самого начала их знакомства.
«Никогда» — слишком ничтожное слово, чтобы встать между нами…
Оставшись в одиночестве, Габриэль без конца повторяла про себя эти слова. Она, впрочем, не усматривала скрытых мотивов в поведении Рогана, когда он каждый вечер, обнимая ее рукой, осторожно двигался по палубе, чтобы показать какую-нибудь звезду на ночном небе или когда золотистые глаза хищника становились такими теплыми…
Вдруг чувство вины огнем прожгло Габриэль, когда, поднявшись с постели, она надела сандалии, которые носила теперь без всякого предубеждения. Дорогой отец… что он сейчас делает? Наверняка страдает и буквально умирает от страха за нее, в то время как ее собственные тревоги с каждым днем уменьшаются…
Вопросы, связанные с отцом, потоком проносились в ее голове. Она на самом деле не знает ответов… или предпочитает не задумываться об этом?
Чувство неуверенности внезапно овладело Габриэль. С тоской она вспомнила монастырь, где была защищена. И от подобных смущающих мыслей, и от страхов, где отсутствовали чувства, волнующие ее теперь. В тишине каюты она прошептала:
— О отец… где ты сейчас?
Жан Лафитт едва сдерживал улыбку, как бы демонстрируя свою холеную внешность и безукоризненную одежду — отличная льняная белая рубашка эффектно контрастировала с его иссиня-черными волосами, отлично скроенные брюки подчеркивали стройность его фигуры, начищенные до зеркального блеска сапоги сияли. Он стоял в открытых дверях своего дома на Гранде-Терре, готовый встретить приближавшегося гостя.
Никто бы не поверил, что этот нечесаный, неопрятный, измученный долгой дорогой человек, сопровождаемый двумя бандитского вида матросами, был не кто иной, как всесильный Жерар Пуантро.
Маскировка изменила его почти до неузнаваемости… и это принесло Лафитту огромное удовлетворение. Он не сомневался, что никогда еще Жерар Пуантро не носил такой грубой одежды, какой он приказал обеспечить этого человека. Никогда не приходилось Пуантро испытывать таких неудобств, какие выпали на его долю, когда он в неуклюжей лодке петлял по заболоченным рукавам. Лафитт намеренно распорядился провести его по самому неудобному маршруту, якобы в целях сохранения полной секретности.
Не было сомнений, что этот человек доведен до крайней степени ярости. Bon[11].
Скрыв свое торжество, Лафитт, вежливо приветствуя Пуантро, протянул ему руку, отметив про себя, что вместе с рукопожатием он не может предложить визитеру своего доверия.
— Bonjour, monsieur[12].
Тщательно избегая называть Пуантро по имени, он пригласил гостя войти в дом.
Утренний шум и суета на Гранде-Терре вдруг куда-то исчезли, когда Роган как вкопанный застыл в нескольких шагах от дома Лафитта. Его будто сразило молнией: в человеке, приветствовавшем Лафитта, он узнал Жерара Пуантро!
Роган отступил на несколько шагов, а в голове пульсировала одна мысль: не вздумай он посетить сегодня Жана Лафитта по одному незначительному поводу, визит Пуантро так и остался бы для него тайной.
Опасность неожиданного визита Пуантро как для него самого, так и для разработанного им плана живо предстала перед Роганом, когда он приблизился к находившейся поблизости фруктовой лавке. Он сделал вид, что обдумывает возможные покупки, тогда как мозг бешено работал, а сердце колотилось как молот. Пуантро… переодетый… тайно встречается с Лафиттом.
Где же он допустил ошибку, которая позволила Пуантро признать его в Рапасе? Знает ли этот человек, что его дочь находится на стоящем здесь в порту «Репторе»? Может, он договаривается сейчас с Лафиттом о том, чтобы его люди взяли штурмом корабль и освободили Габриэль?
Укрывшись в тени, Роган с трудом перевел дыхание. Предполагаемые варианты переговоров этих двух чело-пек были бесконечны, в любом случае их союз означал его погибель.