26
Она сказала ему, что любит. Он подумал, что да, судя по всему, так и есть. Она еще сказала, что существует нелюбимый, что никак не может от него отвязаться, надоел, угрожает, и надо бы ей помочь от него избавиться. Он подумал, что сам ей угрожать, конечно, не сможет, зато тоже сможет когда-нибудь надоесть и оказаться нелюбимым, но помочь надо. Тот, нелюбимый, пришел, но он ничего не успел сказать нелюбимому. Когда нелюбимый вонзил нож в его сердце, он подумал… Нет. Не успел подумать. Ни-че-го!
27
Слабость порождает подлость. Какая убийственная мысль, какое горькое осознание! Но дальше думать было некогда — пиво из холодильника стояло на столе, а рядом поджидали горячие креветки. Начинался футбол. После футбола неплохо было бы еще и бокс посмотреть…
28
У скульптора осведомились о его приверженности к малым формам. Почему бы, скажем, не создавать изваяний покрупнее, помассивнее? А он так видит, и вообще — мастеру все формы подвластны. А те, кто не может по достоинству оценить или аргументированно порицать произведений мастера, обычное говно. А он мастер, а все остальные — говно. Мы возмутились, оскорбились такими прямо нелицеприятными характеристиками, но одна записная сплетница разнюхала и доложила: дескать, оказывается, у него крепкая и дружная семья; жена хоть не красавица, но покладиста. Детей у него двое своих и четверо приемных, но он им одинаково отец, а жене защита и опора. А еще он занимается ремонтом квартир и неплохо этим делом зарабатывает. А еще у него в студии стоит что-то огромное, укрытое четырьмя вместе сшитыми белыми простынями. И что, судя по всему вышеперечисленному, он мастер. А мы говно. Обычное. Обычное.
29
Ругались основательно, делово, не жалея сил, особо не выбирая выражений. Главный инженер обвинял во всем отдел формирований. Отдел формирований обзывал сукой главного инженера. Директор разводил руками и тяжелым пятистопным матом обвинял всех. А всех вместе взятых волновал один и тот же вопрос — почему груз не отгружен туда и тогда, куда и когда он должен был быть отгружен. Обстановка раскалилась до температуры доменной печи, а от сквернословия и курева першило в горле. И в самый развеселый момент закатывания рукавов, единственная женщина в сплоченном матом коллективе уставших сотрудников, по селектору во всеуслышание объявила, что груз-де еще и не отправлен из пункта А, стало быть, пока в пункт Б доставлен быть не может. Ну?! Толпа ведь здоровых мужиков на приличной зарплате! Куда это?!
30
Как она пела! Нет, у нее вовсе не было какого-то в певческом смысле голоса, наподобие сопрано или еще там как его… Она пела своим, обычным и звонким, которым и говорила, и смеялась, и… Ну, обычным. Но как она пела! И вовсе тоже непрофессионально аккомпанируя себе на гитаре… Как она пела! У него захватывало дух совсем как тогда, давно, в детстве, когда мама, собираясь с сестрами, его тетками, на семейных застольях, разливаясь сильными голосами на все лады, пели уже известные ему наизусть на все времена добрые песни. Но она пела не так… Как она пела! За это пение он и любил ее, слушая, погружаясь, любя и прощая ее за невнимание, нелюбовь к себе… И за то, что она не его любящая жена и мама не его детей, и за… За все! И вот так каждый раз, наслушавшись, наболевшись вволю, он уходил от нее в глубокую ночь. И ветер пронизывал его, сгорбленного, одинокого, пытаясь развеять тошнотворную черноту, пустоту и тяжесть, одолевавшую его каждый раз по дороге от нее в никуда.
31
Я отодвинул пустую тарелку и встал из-за стола. В который уже раз отец спросил, возблагодарил ли я Господа за вкушаемое. В который уже раз я ответил, что не среди монахов живем, но Бога каждый носит в душе… Отец скривил рот и схватился за сердце… На похоронах мама ни в коем случае не разрешила винить себя в смерти отца, ведь он порядком уже прожил и под игом диагнозов считался основательно больным человеком… Почему же мы, все мы, ублюдки научно-технического прогресса, обращаемся к Господу только тогда, когда прижмет, или когда напаскудим до крайнего, как я?!.. Почему я никогда не благодарил Бога за все? Что это? Зачем? За что? Папочка, прости! Господи, прости! Нас. Всех.
32
Репродуктор по-левитановски объявил отправление поезда, а поезд не отправлялся… Две минуты, три… Пять. Начальник поезда бежал по перрону к машинистам с азартным намерением отрезать им яйца. В это самое время машинист и его помощник, мирно покуривая, наблюдали сцену прощания молодой парочки. Благопристойного вида юноша и девушка стояли возле вагона и смотрели друг другу в глаза, боясь сморгнуть. Не стесняясь никого и ничего, начальник поезда непарламентарно и громко поинтересовался у машинистов, дескать, какого мая до сих пор не отправляется поезд. Ну, вот, видите ли, прощаются, — выдохнул сигаретным дымом машинист, — такое дело. Начальник же поезда, не сбавляя матерных оборотов, пискнул, что ему глубоко и высоко до звезды всевозможные прощания и расставания, когда поезд должен быть отправлен уже буй его знает когда! Тут только он действительно заметил двух перронных голубков, продолжавших стоять и пялиться друг на друга в позиции замри-умри. Трах-тара-рах!!! — выпалил он по врагам, — поезд, отправление, непорядок, виселица!! Кто остается?! Кто едет?! Пацан?.. А чего ж тебе ехать, коли не отпускают? Оставайся! Точно? Решил? Молоток! Да. Он остался с ней и не уехал. Девушка подарила начальнику букет, согретый ее ладонями, а парень презентовал машинистам блок импортных вкусных сигареток. Поезд тронулся, машинист пообещал нагнать опоздание во время пути, и вообще, если чего, яйца у него крепкие, прорвемся. Милые мои, хорошие, дорогие чудаки! Досвидания! Счастливого пути! Счастливо оставаться!