Впрочем, в этот майский день 1796 года он делает только первые шаги. Он совсем недавно произведен в генералы,— и производством этим обязан отчасти тому, что использовал свою жену для обольщения Директории (в то время правившей Францией) ; отчасти — нехватке офицеров, вызванной, как уже было указано, эмиграцией; отчасти — своему умению изучить любую страну со всеми ее дорогами, реками, горами и долинами, как собственную комнату; и в большой степени — своей новомодной вере в действенность артиллерийского огня. С дисциплиной дело в его армии обстоит так, что некоторые современные писатели, увидев нижеследующую историю на сцене и находясь под впечатлением той славы, которой был впоследствии увенчан L ’Етрегеиг,66 были возмущены и попросту отказались в нее поверить. Однако сейчас Наполеон — еще не L'Етрегеиг: солдаты называют его Le petit caporal,67 и он пока что старается приобрести влияние на них, щеголяя отчаянной смелостью. Он не в таком положении, чтобы навязывать им свою волю испытанным в армии способом — плеткой. Французская революция, которая избежала разгрома исключительно благодаря привычке монархии задерживать выплату денег своим солдатам по меньшей мере на четыре года, заменила эту привычку другой: по возможности не платить вообще, кроме как посулами и патриотической лестью, что, разумеется, несовместимо с военными законами прусского образца. Вот почему солдаты, которых Наполеон двинул через Альпы, это солдаты без денег, в лохмотьях, а следовательно — не склонные соблюдать особо строгую дисциплину, да еще под командой генерала-выскоч-ки. Это обстоятельство, которое смутило бы более щепетильного полководца, Наполеону сослужило не худшую службу, чем тысяча пушек. Он сказал солдатам: «Храбрости и патриотизма вам не занимать; но у вас нет денег, нет мундиров, и с едой приходится туго. В Италии всего этого вдоволь, и еще там имеется слава для преданной армии, возглавляемой генералом, который рассматривает грабеж как естественное право солдата. Я — именно такой генерал. Еп avant, mes enfants!»1 Результат полностью оправдал его расчеты. Французская армия хозяйничает в Италии, как саранча на Кипре. Солдаты дерутся с утра до вечера и шагают с вечера до утра, совершая немыслимые переходы, появляясь в самых невероятных местах, — не потому, что каждый из них несет в своем ранце маршальский жезл, а потому, что он надеется завтра унести в нем хотя бы полдюжины серебряных вилок.
Между прочим, следует иметь в виду, что французская армия не воюет с итальянцами. Она явилась сюда, чтобы избавить их от австрийского ига и ввести у них республиканские порядки; так что если она заодно и грабит их — это просто означает, что она несколько бесцеремонно распоряжается собственностью своих друзей, которые должны за это испытывать к ней великую благодарность и не испытывают ее лишь потому, что неблагодарность итальянской нации вошла в поговорку. Австрийцы, с которыми французы воюют, — вполне добропорядочная регулярная армия, с хорошей дисциплиной, под командованием джентльменов, сведущих в военной науке. Ее главнокомандующий Болье, действуя согласно правилам классического военного искусства и приказам из Вены, терпит поражение за поражением от Наполеона, который действует на свой страх и риск и плюет как на классические образцы, так и на приказы из Парижа. Даже когда австрийцы выигрывают сражение, нужно только переждать, пока очередной параграф не предпишет им вернуться на квартиры, так сказать к вечернему чаю, — и тогда отыграться. Этот маневр был с блестящим успехом продемонстрирован несколько позже, при Маренго. В общем, поскольку неприятель связан по рукам и ногам австрийскими государственными соображениями, академическим руководством и требованиями аристократической структуры венского общества, Наполеону удается быть непобедимым, даже не совершая чудес героизма. Но свет любит чудеса, любит героев и совершенно не способен понять действие таких сил, как рутина в военном деле или традиции венских салонов. Поэтому кто-то уже начал творить легенду о L’Empereur, которая и сто лет спустя помешает романтикам поверить в истинность нижеследующего, до сих пор никому не известного эпизода в Таваццано. Лучшая квартира для постоя во всем Таваццано — небольшая харчевня, первый дом, к которому подходит путник, направляющийся из Милана в Лоди. За домом — виноградник, и из столовой, где хорошо укрываться от летнего зноя, в этот виноградник ведет такая широкая дверь, что комната, в сущности, представляет собой большую веранду. Дети посмелее, взбудораженные стрельбой и тревогами последних дней и вторжением французских войск нынче в шесть часов утра, знают, что в этой комнате поселился главный французский генерал, и буквально разрываются между страстным желанием заглянуть в окна с улицы и смертельным страхом перед часовым — молодым солдатом из дворян, который, за неимением настоящих усов, попросил своего сержанта нарисовать ему усы ваксой. Поскольку его толстый мундир, как и все мундиры того времени, был придуман для смотров, без всякой заботы о здоровье или удобстве солдата, часовой немилосердно потеет на солнцепеке, и его нарисованные усы стекают тонкими струйками по подбородку за воротник; местами вакса засохла в виде жестких лакированных хлопьев, образуя диковинные бухточки и мыски. Это придает ему вид до крайности нелепый в глазах Истории сто лет спустя, но устрашающий для тогдашней североитальянской детворы, которую нисколько не удивило бы, если бы он, развлечения ради, подцепил зазевавшегося ребенка на штык и проглотил живьем. И все же одна скверная девчонка, которая инстинктом уже чувствует, как велика власть женщины над сердцем солдата, решается заглянуть на минутку