Сейчас, сидя на уголочке полотенца и аккуратно отрывая по одной виноградинке, Берт покачивал головой.
— Нет, — возразил он, — ты ошибаешься. Я не один из приглашенных гостей. Буду рядом с ней на постоянной основе, к примеру, как надсмотрщик на его поместьях. Этакий любопытствующий американец — повсюду сует свой нос, без особых амбиций, однако ему нравится жить во Франции, на берегу красивой речки. Ходит повсюду в старом твидовом пиджаке; от него слегка несет лошадиным потом и молодым, только что разлитым по бочкам вином; все его любят, включая и хозяйку; он постоянно произносит нелицеприятные комментарии по поводу плачевного состояния мира и играет в триктрак перед камином с женой, когда муж в отъезде. А когда наступает ночь, с последним на этот день стаканом арманьяка поднимается к ней, чтобы развлечь ее на свой нескладный американский манер на древнем ложе предков…
— Ах, — воскликнула Марта, — какая прелестная идиллия!
Мунни было как-то не по себе, а как только посмотрел на Марту, стало еще хуже — из-за того, что она смеется. Все трое часто смеялись после встречи во Флоренции, над многим, затрагивая в разговоре те или иные темы, но Мунни не хотелось, чтобы Марта смеялась вот над этим. Он поднялся.
— Пойду немного прогуляюсь вдоль стены. А потом вздремну — ведь наступил час сиесты. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.
Прошел ярдов тридцать со свитером под мышкой — послужит ему подушкой. Когда вытянулся на гладком, нагретом солнцем камне, до него все еще доносились взрывы смеха Марты и Берта — особого, интимного в этой гулкой, протяжной пустоте.
Закрывая глаза от слепящего солнечного света, прислушиваясь к далеким раскатам смеха, Мунни вдруг осознал, как ему больно, как тяжело. Эту боль он никак не мог локализовать, у нее странное, любопытное свойство — постоянно куда-то ускользать. Вот он наконец определил больное место, изловил — оно в горле, — но боль тут же ускользнула, правда, совсем не исчезла, а впилась бесформенными, почти неосязаемыми пальцами в его тело где-то еще. Пока он лежал так, а жаркие солнечные лучи тяжело давили на веки, понял, что испытывает не боль, а, скорее, сожаление.
Глубокое, запутанное, оно состояло из множества элементов: чувства утраты; тревожной тени грядущей разлуки; воспоминаний, уходящих все дальше, и безвозвратно, от его невинной юности. Такой сбивчивой мешанины эмоций он не испытывал никогда в жизни.
Погруженный в свои печальные мысли, глубоко потрясенный своим анализом, Мунни знал: вот если сейчас вмешается телепатия, Марта прекратит хохотать с Бертом, встанет, прошагает отделяющие их тридцать ярдов вдоль стены, подойдет к тому месту, где он силится задремать, опустится на колени, легонько прикоснется к его руке, — все мгновенно изменится, тревоги растают…
Но она не двигается с места, и он слышит, как она громко хохочет над тем, что говорит ей Берт, а что он говорит — не слышно.
Вдруг он понял, что собирается сделать. Как только он сядет на пароход и установленные правила сделаются недействительными, напишет Марте и попросит ее выйти за него замуж. И принялся неуклюже, по-топорному мысленно составлять для нее послание:
«Для тебя это большой сюрприз, так как за все лето я не произнес об этом ни слова. Долго не мог понять, что со мной происходит, к тому же еще во Флоренции между нами достигнуто соглашение ограничиваться впредь чисто дружескими чувствами, и я очень рад, что мы выполнили это обязательство.
Теперь, на пароходе, я свободен и могу не таясь сказать о своих чувствах к тебе. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Не знаю, испытываешь ли ты нечто подобное ко мне, — возможно, наш уговор мешал тебе откровенно высказаться, как, собственно, и мне. Во всяком случае, хочу на это надеяться…
Я намерен сразу по возвращении домой найти работу и обустроиться; тогда ты ко мне приедешь, познакомишься с моими родителями и все такое прочее…».
Послание оборвалось на этой фразе — подумал о своей матери — сидит за чаем с Мартой и беседует: «Так ты говоришь, твоя мама живет в Филадельфии? А отец… Ах, вот угощайся пирожками! Ты, значит, встретилась с Мунни во Флоренции, когда они с Бертом раскатывали по Европам все лето… Что еще, — лимон, крем?».
Мунни тряхнул головой, — ладно, с матерью он разберется, когда понадобится. И снова взялся за воображаемое письмо: «Однажды ты призналась, не знаешь, что с тобой станет, и ожидаешь откровения, чтобы следовать по верному пути. Не исключено, ты только посмеешься надо мной, если я скажу, что я и есть твое откровение и, если ты выйдешь за меня замуж…».
Недовольно покачал головой. Боже, да будь она безумна влюблена в него — такой корявой фразы вполне достаточно, чтобы все испортить.
«Я мало знаю о тебе, о твоих поклонниках, — вертелось у него в голове. — Кажется, когда ты была с нами, никем другим не интересовалась, ни о ком не упоминала и, насколько я могу судить, никогда не отдавала никакого предпочтения ни мне, ни Берту…».
Открыв глаза, посмотрел в сторону Марты с Бертом: сидят очень близко, чуть не касаясь головами, смотрят друг на друга, тихо разговаривают — о чем-то важном?..
Вспомнил, как Берт описывал свой природный дар: «У меня есть шарм… но мне, в общем, на это наплевать». — «Ну, — подумал Мунни с удовлетворением, — даже если она не обращала особого внимания на его эгоизм, такие его заявления ей явно не нравились. К тому же она помнила о его связи с блондинкой из Сен-Тропеза. Если Берт и в самом деле вынашивал такие планы в отношении Марты, как он говорил, ничего не утаивая, и Марте предстояло сделать выбор, то все пойдет насмарку, его любви конец». Мунни считал, что Берт, несомненно, человек забавный, — останется навсегда холостяком и станет другом их семьи, лучшим другом.
Наконец он задремал, и во сне перед ним проходили чередой восхитительные картины. Марта спускается по трапу самолета в Айдлайде, — получив его письмо, она, конечно, торопится, а поезда идут очень медленно. Прямо от трапа она побежит к нему, бросится в его объятия. Вот они с Мартой возвращаются домой в воскресное утро, в свою квартиру, решают поспать часок перед завтраком. Марта идет под руку с ним на вечеринку, и, как только входит, все гости начинают перешептываться, завидуя, обсуждая ее, и, конечно, все ее одобрят, иначе и быть не может: ведь она такая красивая, его Марта.
Кто-то вдруг закричал — крики доносились издалека. Мунни открыл глаза, заморгал: кто посмел своими криками прервать его дивный сон?.. Крик раздался снова. Он встал, подошел поближе к стене, посмотрел вниз, на бухту: в воде, ярдах в трехстах от берега, перевернулась рыбацкая плоскодонка, которую они видели; почти затонула, две фигурки отчаянно цепляются за ее корпус… Мунни смотрел во все глаза. Снова раздался крик — просто крик, без всяких слов, крик отчаяния…
А что Марта с Бертом — он повернулся: растянулись на полотенце, головами друг к другу, образуют большую букву V.
— Бе-ерт! — закричал Мунни. — Ма-арта! Встава-айте!
Берт зашевелился, проснулся, сел, протирая глаза. Со стороны гавани доносились уже не крики, а завывания.
— Вон та-ам! — махнул Мунни рукой.
Берт сидя повернулся, посмотрел на перевернувшуюся лодку и на двоих, по шею в воде, судорожно цепляющихся за борт, — мужчину и женщину.
— Боже мой! — воскликнул он. — Что они там делают? — Толкнул Марту: — Просыпайся — проспишь кораблекрушение!
Лодка лежала неподвижно в воде, две фигурки толкали ее, меняя положение; Мунни всматривался. Вдруг мужчина, оттолкнувшись от лодки, поплыл к берегу — медленно, каждые секунд тридцать останавливался и орал, махал рукой.