*) Место, о котором говорит здесь А. С. Хомяков, находится у Августина, в трактате о Троице, кн. XV, гл. 12 и гласит: et tamen non frustra in hac Trinitate non dicitur verbum nisi Filius, nec donum Dei nisi Spiritus Sanctus, nec de quo genitum est verbum et de quo procedit principaliter, Spiritus Sanctus, nisi Deus Pater. Ideo autem addidi principaliter, qua et de Filio Spiritus Sanctus procedere reperitum. Адам Зерникав в известном своем сочинении доказал, и за ним протестантские богословы подтвердили, что слово principaliter в первой фразе и вся вторая: ideo autem etc. есть ни что иное как позднейшая вставка — stercus falsatoris, как выразился один ученый XVII века. Пр. изд.
355
по моему, в нем нет и места для сомнения). Скажите, чем же объяснить, что ни одной из этих сект не пришло на мысль восстановить Никейский символ? Каким образом могло случиться, что некоторые из них, под влиянием очевидных сомнений, предпочли совершенное опущение слов об исхождении Святого Духа принятию формулы Православного исповедания, хотя она есть буквальное повторение слов Спасителя? Не убедительное ли это доказательство несомненного хотя и непризнанного подчинения Римскому, стародавнему влиянию и глубоко укорененного чувства отвращения ко всему тому, что могло бы, по-видимому, подтвердить истину Православного учения? Вы, я надеюсь, не упрекнете меня в несправедливости или пристрастии суждения о наших противниках в области Церкви.
Вопрос этот чрезвычайно важен; он важен в двояком отношении: в нравственном и в догматическом. Я оставлю в стороне второе и рассмотрю первое, т. е. нравственную сторону дела. В седьмом веке, Кафолическая Церковь была едина и представляла полное согласие и единство в учении. От Египта и Сирии до далеких пределов Британии и Ирландии существовало полное общение любви и молитвы. В половине этого столетия, а может быть и в конце предыдущего испанское духовенство ввело изменение в символе. В первом письме моем я прибавил, что это изменение совпало с появлением инквизиции, в худшем ее виде, и что то и другое было делом одних и тех же областных соборов. Я хотел этим напомнить вам, что первый шаг к разобщению был совершен духовенством самым развращенным, худшим, чуждым христианского духа, напыщенным отуманенным горделивым сознанием своих непомерных политических прав. Нововведение это, возникшее в далекой стране, вскоре после того наводненной и завоеванной Магометанами, долго оставалось незамеченным; однако, хотя и незамеченное на Востоке и даже в Италии, оно стало распространяться все более и более между западными общинами.
В конце восьмого и в начале девятого столетия, новый символ был почти всеми принят на Западе. Мы, в этом случае, не имеем права слишком строго укорять Римский престол. Папы сознавали незаконность совершившегося дела; они предвидели его страшные последствия; они старались остановить его развитие, но не умели этого сделать. Единственный и
356
конечно великий грех их — в слабости и недостатке твердости в борьбе. Запад сознавал себя совершеннолетним и заговорил от своего имени, пренебрегая чужим мнением, не требуя ни совета его, ни согласия в делах веры. Нововведение было торжественно принято. Для этого не созывали собора и не только не обращались к восточным епископам для испрошения их согласия, но даже не предупредили их о случившемся. Таким образом был расторгнут союз любви, таким образом было на деле отвергнуто общение веры, ибо при различных символах такого общения быть не может. Не стану спрашивать: было ли все это законно? идея права и законности стоит на первом плане у казуистов и учеников juris romani; но она не может удовлетворить христианина; я спрошу: было-ли это нравственно, по-братски ли, по-христиански ли было поступлено? Одна Церковь самовольно себе усвоила, похитила, право всей Кафолической Церкви. Незаслуженная обида нанесена была доверчивым братьям, которые, до того времени, подавали пример величайшей твердости и ревности в защите Церкви. Поступок этот был, конечно, самым ужасным преступлением и проявлением самой отвратительной гордости, самого наглого презрения. А между тем, наследство нечестия принято; оно удерживается доныне. Неужели оно сохранится навеки?
Пусть мирские общества уклоняются от нравственного закона, пусть грешат и торжествуют в согрешениях своих и гордятся временными выгодами, ими приобретаемыми; я никогда не был и не мог быть политическим деятелем и потому не берусь судить политические общества, хотя впрочем сильно склоняюсь к мысли, что и там, за ошибки отцов, расплачиваются потомки, по непреложной логике истории, руководимой Провидением. Знаю также, наверное, что каждый человек должен отвечать за грехи свои и терпеть за них кару до тех пор, пока не признает их и не покается в них; но еще более уверен я в том, что в Церкви Божией, в избранном святом и совершенном сосуде Его небесной правды и благодати, грехов нет и быть не может, и что поэтому общество, принимающее и сохраняющее наследство греха, никак не может вступить в общение с Церковью, ни быть признаваемо за часть ее.
Заметьте, что я не касался догматической стороны вопроса, а только рассматривал нравственное его значение. Могу еще
357
прибавить, что мы, таким образом отверженные нашими самовластными братьями, по-видимому, могли бы признать за собою право решать одни всякого рода вопросы, властью нашего собственного духовенства, с согласия наших мирян. Мы, однако, не воспользовались им. Мы не изменились; мы все те же, какими были в восьмом столетии, прежде чем Запад оттолкнул так нагло своих братьев. Пусть испытывают нас, пусть зовут к ответу. О! Если бы вы только согласились возвратиться к тому, чем вы были в то время, когда мы все соединялись союзом веры, молитвенного общения и любви!
Мне надобно прибавить еще несколько слов в ответ на последнюю часть вашего печатного письма. Правило, предлагаемое вами, справедливо: должно держаться крайней добросовестности и доброжелательства в суждениях о верованиях разобщенных с нами братьев; должно внимательно избегать клеветы или ошибочных объяснений, чтобы не произвести напрасного и нового разногласия и не усилить его в том, в чем оно уже существует. Кажется, что мы вообще не склонны к такому пороку; насколько я знаю своих соотечественников, я нахожу в них расположение противоположной крайности; впрочем я не буду спорить и даже готов допустить, что человек не может быть вполне беспристрастным там, где дело идет о собственном его лице, о его народе, или о его Церкви. Но в настоящем случае не вижу, в чем могла бы заключаться ошибочность суждения с нашей стороны? Одно из двух: прибавка имеет-ли действительно то значение, какое ей приписывается последователями Рима, т. е. догмата о начальном исхождении Духа, которого мы никак иначе назвать не можем как еретическим положением, или прибавка выражает лишь исхождение ad extra, т. е. Ниспослание, о чем ни один Православный не посмеет и не станет спорить? В первом случае, разногласие двух Церквей существенно, и дело должно быть решено доказательствами, почерпнутыми из писаний и из нравственного чувства. Иными словами, должно убедиться: на самом ли деле западное учение оправдывается Священным Писанием, древнейшими его истолкователями, а также определениями Вселенских соборов; следует также рассмотреть: вероятно ли, чтоб изменение, сопровождавшееся столь явным нарушением прав, столь очевидным пренебрежением к значительной части Церкви, могло быть внушено благо-