Я счел нужным отвечать на обвинение, подразумеваемое вами в сделанном вами сравнении между заблуждениями Рима и мнимыми заблуждениями Православия. Я не имею особенного желания нападать на Рим по поводу этого вопроса, а только хотел доказать право наше защищать учение, признающее совершенную непогрешимость нашей Церкви и невозможность открыть в ней какой либо, хотя бы наималейший порок (я не говорю о частных лицах, ни о местных Церквах).
Позвольте мне прибавить, что если б это учение было устранено, то самое понятие о Церкви утратило бы всякую разумность и превратилось бы в мечту по той ясной причине, что признать в Церкви возможность погрешности значит поставить человеческий разум единственным судьей над делом Божиим и подвергать все основания веры разрушительному действию неограниченного рационализма.
Я должен еще прибавить несколько замечаний по поводу размышлений, которыми вы оканчиваете ваше письмо:
1) Я не сомневаюсь в том, что выражение Св. Августина: (principaliter autem etc. etc.) есть позднейшая вставка (доказательства, приведенный Зерникавым, совершенно убедительны); но я склонен скорее считать это древнею вставкой, чем намеренным искажением; поэтому я счел не бесполезным показать, что и тут нет ничего такого, что могло бы послужить к защите Римского учения.
2) Я знаю, что учение, на которое нападает Феодорит, есть не Латинское, в его время еще неизвестное; но выражения, употребленные Феодоритом, содержат в себе смысл прямо противоположный прибавлению к символу веры; а этого вполне достаточно, чтоб доказать, что такое прибавление было бы совершенно невозможно во время Ефесского собора, так как
370
оно противно учению, которое в то время считалось Православным.
3) Инквизиция, существовавшая в Испании во время Готтского периода, была еще неизвестна под этим именем; внешняя связь исторического события не соединила ее с инквизицией времен позднейших. Поэтому, вероятно, историки никогда не отыскивали начала и корня этого страшного учреждения в бытописаниях этих отдаленных столетий; но кровавые и возмутительные законы, на основании которых, во времена предшественников Родрига, так жестоко преследовались жиды и Ариане, носят совершенно характер религиозной инквизиции в самом отвратительном ее виде; они возникли, как и позднейшая инквизиция, по произволу духовенства. Вот почему, упоминая о них, я назвал законы эти именем всем известным, хотя в то время, в Готтскую эпоху, еще не употребительным. Надобно заметить, что ни победы Магометан, ни семи вековая борьба с ними, ни изменения в нравах, обычаях и степени просвещения, которые, без сомнения, совершились в столь продолжительное время, не смягчили национального характера, не изменили свойств испанского духовенства. После освобождения и победы немедленно возобновились все прежние учреждения. Страшный, доселе мало обращавший на себе внимание, пример живучести заблуждений и страстей, равно как и преемственной передачи их до самых отдаленных поколений.
4) Нет никакого сомнения, что в конце 8-го и начале 9-го столетия слово filioque не было еще в общем употреблении в Западных Церквах. Зерникав в этом отношении прав, и свидетельство Алкуина здесь является убедительным доказательством. Испанское происхождение этой прибавки есть также факт несомненный. По-моему, нет достаточных причин предполагать подделку в актах испанских соборов. Самая прибавка легко объясняется борьбой Ариан с Католиками во время Готтов и желанием приписать Сыну, Коего Божество не признавалось Арианами, все принадлежности Бога Отца. Это был, мне кажется, единственный разумный предлог для своевольного изменения символа на Западе. После прекращения борьбы с Арианами и во время владычества Арабов, я уже не нахожу ни побуждения, ни повода к такому изменению и, следовательно, не сомневаюсь в том, что заблуждение возникло на одном из Готтских соборов, хотя не знаю
371
именно, на одном ли из первых; во всяком случае, это не могло быть позднее конца седьмого столетия.
После того как я изложил мои ответы на обвинения и замечания ваши, позвольте мне сказать несколько слов по поводу всего содержания вашего дружеского письма. Оно вполне дружеское в отношении не только ко мне одному, но и ко всем нам, чадам Православной Церкви. Мы не могли бы требовать ни больших уступок, ни совершеннейшего согласия в догматических вопросах. Из слов, приведенных вами в вашей драгоценной книге о Русском катехизисе, и еще более из писем и исповедания почтенного Шотландского епископа, пребывающего в Париже, мы можем заключить, что ваш образ мыслей не есть изолированное явление. Такое убеждение — источник великой, сердечной радости для всякого кому дороги вопросы о согласии и истине; и, однако, грустно сознаться, что ничто еще нами не приобретено, что дело наше ни мало не подвинулось! Догматы веры нашей были исследованы и признаны безукоризненными; теперь нравственность наша подвергается такому же испытанию (ибо рвение и любовь, побуждающие к апостольству, — существенный принадлежности христианской нравственности): мы оказываемся недостойными (что и справедливо), и, ради наших пороков, осуждается самое учение наше. Справедливо ли такое заключение? Вы употребляете против Православия такое доказательство, которым вы конечно не позволили бы Магометанину пользоваться в споре об истине христианской веры.
Позвольте мне исследовать причины такого явления и, ежели слова мои покажутся вам сколько-нибудь жесткими или обидными, простите меня. Мы видим, что члены Римской Церкви переходят в Протестантство, а Протестанты в Романизм; часто это делается и без особенно глубоких убеждений. Француз, Англичанин, Немец, присоединяются к Пресвитерианцам, Лютеранам, Индепендентам и т. И уживаются легко со всеми формами в-верований или заблуждений, но никогда не решаются перейти в Православие. Это оттого, что, не смотря на перемену вероисповедания, покуда он не выходит из круга учений, возникших на Западе, он чувствует себя как бы дома и не испытывает страха отступничества, того страха, который иногда затрудняет возврат от заблуждения к истине более, чем переход от истины к заблуждению. Его прежние братья, конечно, осудят его, назовут поступок его
372
необдуманным, даже предосудительным; но все же не скажут про него, что он спятил с ума и что поступок его принадлежит к числу тех, вследствие которых теряются гражданские права всякого члена образованного западного мира. Это понятно! Все западные верования суть отрасли Римского учения; все они чувствуют, хотя бессознательно, свою солидарность; все они сознают свою зависимость от одной науки, от одного верования, одного быта; эта наука, это верование, эта жизнь — Латинские. Вот на что я намекал прежде. И из слов ваших: что я считаю Протестантов скрытными папистами (cripto-papist), я вижу, что вы совершенно поняли мысль мою. Не трудно было бы доказать, что в богословии (также как и в философии) все определения веры и разума заимствованы из древней Латинской науки, хотя в употреблении к ним часто прилагается их отрицание (negatived). Словом, если бы можно было выразить мысль мою сжатою алгебраическою формулою, я сказал бы, что у всего Запада одна данная: А; вся разница в том, что у Римлян ей предшествует положительный знак +, а у Протестантов отрицательный — ; но А остается неизменным. Таким образом переход к Православно действительно представляется отречением от всего прошедшего от всей прежней веры, науки и жизни. Перейти в Православие — это значите ринуться в чуждый, неизвестный мир. Это шаг решительный; трудно совершить его, трудно даже присоветовать!
Вот она, м. г., та нравственная преграда, о которой я упоминал выше, та гордость, то пренебрежете, которые я приписываю всем религиозным обществам Запада. Это, как вы видите, не личные чувства сознательно и добровольно воспитанные в душе, но порок разума; это невольное подчинение влиянию и направленно всего прошедшего. С того времени как западное духовенство так беззаконно и жестоко разорвало единство Церкви (тем более жестоко и беззаконно, что в это же самое время Восток продолжал дружеские сношения с Западом и подвергал постановления 2-го Никейского собора на обсуждение западных соборов), с того времени, говорю я, обе половины христианского мира зажили каждая своею отдельною жизнью и со дня на день стали более и более чуждаться друг друга. На западе видимо росло чувство самодовольного торжества, тогда как на Востоке, отвергнутом и презренном, высказывалось чувство глубокой скорби о разрыве