– У меня всего денег-то целковый, – сказал Алекс‹еев›.
– Ну, целковый дайте – я поторгуюсь: уступят. А я вам уж вместе с родственником
– Пристанет же! – с досадой сказал Обл‹омов›, отворяя и тотчас опять затворяя ящик.
– Ну уж отворял, чего опять затворять, – заговорил Тарант‹ьев› и
– Пусти, прищемлю пальцы, – говорил Обл‹омов›, [силясь затворить] стараясь закрыть ящик…
– Не пущу, – говорил Тар‹антьев›.
– Пусти, я сам дам…
– Ну давай.
Обломов вынул 25‹-ти› рублевую бумажку, дал
78
– Только-то! [сказал он] [да это] на это и панталон не купишь, а всё вы, – сказал он, обращаясь к Алексееву, – давайте скорее целковый.
Алексеев хотел что-то сказать.
– Ну, ну, проворней, некогда мне! – сказал
Алексеев пошарил
– Это-то возьмите назад, – сказал он, отдавая бумажку, – у меня и без бумажки не пропадет.
– Ну, прощайте пока, смотри же, Илья Ил‹ьич›, напиши тут, что нужно,
Но Обл‹омов›
– А знаешь, что я придумал, – сказал он. – Ведь фрак-то можно достать: ты ушли куда-нибудь Захара минут на пять, а мы бы
– Нет, нет… – с нетерпением заговорил Обломов, [которого сильно начинало] измученный присутствием Тарантьева и утомленный его требованиями, бранью и криком. ‹л. 24›
– [Экой скаред] Ну черт с тобой,
79
а он ничего не хочет сделать. А я к куме должен
С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина, не прерывавшаяся минут десять. Обломов был [утомлен и] расстроен и письмом старосты, напуган предстоящим переездом на квартиру и [измучен] раздосадован Тарантьевым. Алексеев был огорчен лишением
– [Жизнь] Не позавидует мне, кто знает мою жизнь… – сказал он.
– Что же вы не пишете? – спросил Алексеев, – я бы вам перышко очинил.
– Очините, да и, Бог с вами, подите,
– Очень хорошо-с, – отвечал Алексеев,
Но Илья Ильич не слушал его:
Гл‹ава›
[Илья] Обломов, дворянин родом, губернский секретарь [родом] чином, безвыездно живет