Полное собрание сочинений и писем в семнадцати томах. Том III. Повести. Том IV. Комедии [С компиляцией иллюстративной части]

К счастию мира и искусств, такая напряженная и насильственная жизнь не могла долго продолжаться: размер страстей был слишком неправилен и колоссален для слабых сил ее. Припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще, и наконец все это обратилось в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою, овладела им так свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только. К этому присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько человек не могли удержать его. Ему начали чудиться давно забытые, живые глаза необыкновенного портрета, и тогда бешенство его было ужасно. Все люди, окружавшие его постель, казались ему ужасными портретами. Он двоился, четверился в его глазах; все стены казались увешаны портретами, вперившими в него свои неподвижные живые глаза. Страшные портреты глядели с потолка, с полу, комната расширялась и продолжалась бесконечно, чтобы более вместить этих неподвижных глаз.

Доктор, принявший на себя обязанность его пользовать и уже несколько наслышавшийся о странной его истории, старался всеми силами отыскать тайное отношение между грезившимися ему привидениями и происшествиями его жизни, но ничего не мог успеть. Больной ничего не понимал и не чувствовал, кроме своих терзаний, и издавал одни ужасные вопли и непонятные речи. Наконец жизнь его прервалась в последнем, уже безгласном, порыве страдания. Труп его был страшен. Ничего тоже не могли найти от огромных его богатств; но, увидевши изрезанные куски тех высоких произведений искусства, которых цена превышала миллионы, поняли ужасное их употребление.

Часть II

Множество карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом дома, в котором производилась аукционная продажа^[163] вещей одного из тех богатых любителей искусств, которые сладко продремали всю жизнь свою, погруженные в зефиры и амуры^[164], которые невинно прослыли меценатами и простодушно издержали для этого миллионы, накопленные их основательными отцами, а часто даже собственными прежними трудами. Таких меценатов, как известно, теперь уже нет, и наш XIX век давно уже приобрел скучную физиономию банкира, наслаждающегося своими миллионами только в виде цифр, выставляемых на бумаге. Длинная зала была наполнена самою пестрою толпой посетителей, налетевших, как хищные птицы на неприбранное тело. Тут была целая флотилия русских купцов из Гостиного двора и даже толкучего рынка, в синих немецких сюртуках. Вид их и выраженье лиц были здесь как-то тверже, вольнее и не означались той приторной услужливостью, которая так видна в русском купце, когда он у себя в лавке перед покупщиком. Тут они вовсе не чинились, несмотря на то что в этой же зале находилось множество тех аристократов, перед которыми они в другом месте готовы были своими поклонами смести пыль, нанесенную своими же сапогами. Здесь они были совершенно развязны, щупали без церемонии книги и картины, желая узнать доброту товара, и смело перебивали цену, набавляемую графами-знатоками. Здесь были многие необходимые посетители аукционов, постановившие каждый день бывать в нем вместо завтрака; аристократы-знатоки, почитавшие обязанностью не упустить случая умножить свою коллекцию и не находившие другого занятия от 12 до 1 часа; наконец, те благородные господа, которых платья и карманы очень худы, которые являются ежедневно без всякой корыстолюбивой цели, но единственно, чтобы посмотреть, чем что кончится, кто будет давать больше, кто меньше, кто кого перебьет и за кем что останется. Множество картин было разбросано совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и мебели, и книги с вензелями прежнего владетеля, может быть, не имевшего вовсе похвального любопытства в них заглядывать. Китайские вазы, мраморные доски для столов, новые и старые мебели с выгнутыми линиями, с грифами, сфинксами и львиными лапами^[165], вызолоченные и без позолоты, люстры, кенкеты^[166] — все было навалено, и вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Все представляло какой-то хаос искусств. Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона страшно: в нем все отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет, безмолвие, разлитое на лицах, и погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего панихиду бедным, так странно встретившимся здесь искусствам. Все это, кажется, усиливает еще более странную неприятность впечатленья.

163

…аукционная продажа… — В описании аукциона, по-видимому, отразились впечатления Гоголя от аукционной продажи так называемого Русского Музеума «отечественных древностей» П. П. Свиньина, открывшейся во второй половине марта 1834 г. и закончившейся летом того же года (историю распродажи этого музея см.: Модзалевский Б. Л. Объяснительные примечания к Дневнику Пушкина//Дневник Пушкина. 1833–1835. М.; Пг., 1923. С. 147–150). Перечисление вещей аукционной продажи, «набросанных горою на полу», предваряет в «Портрете» рассказ о ростовщике Петромихале (имя ростовщика в первой редакции, содержащие намек на Петра I — Петра Михайлова в его заграничной поездке), а содержимое кладовых Петромихали, где «кучами были набросаны… вазы, всякий хлам, даже мебели… старое негодное белье, изломанные стулья, даже изодранные сапоги», прямо напоминает заваленную хламом комнату «скряги» Плюшкина в шестой главе первого тома «Мертвых душ», — который, в свою очередь, имеет с ростовщиком «Портрета» несколько общих черт. В одной из черновых редакций сохранился отрывок из описания имения Плюшкина, также позволяющий предполагать, что в его основу были положены впечатления Гоголя от аукционной продажи Русского музея Свиньина: «Изб было столько, что не перечесть. Они были такое старье и ветхость, что можно было дивиться, как они не попали в тот музей древностей, который еще не так давно продавался в Петербурге с публичного торга, вместе с вещами, принадлежавшими Петру Первому, на которые, однако ж, покупатели глядели сомнительно». (В собрании Свиньина действительно были вещи, якобы принадлежавшие Петру I: «Трюмо из орехового дерева с барельефами, превосходной отделки. Бесценное произведение державных рук Петра Великого»; «Ковш, жалованный Петром I Комиссару Жукову»; «Инструмент от токарного станка Петра Великого». Краткая опись предметов, составляющих Русский Музеум Павла Свиньина. 1829 года. СПб., 1829. С. 19, 32, 138; см. также: Краткая опись предметов, составляющих Русский Музей П<авла> С<виньи-на>. 1829 года//Отечественные Записки. 1829. Ч. 38. Июнь. № 110. С. 331, 344; Ч. 39. Июль. № 111. С. 77; М. Р. Санктпетербургские Ведомости. 1834. 15 марта, № 61. С. 235–236.) О сомнительной принадлежности Петру I вещей из музея Свиньина В. М. Строев писал в «Северной Пчеле»: «Я с нетерпением ожидал продажи тех редкостей, коих историческая достоверность подвержена сомнению. Что делать с XIX веком? Избаловался до крайности; ничему не верит на слово… Где найти доказательств? Их нет, милостивые государи, а на нет и суда нет!.. Покупайте вещи под теми именами, какими их окрестили в Русском Музеуме…» (<Строев В. М.> В. В. В. Продажа Русского Музеума//Северная Пчела. 1834. 17 апреля. № 87. С. 346).

164

…погруженные в зефиры и амуры… — Измененная цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»: «Сам погружен умом в зефирах и амурах…» (о помещике, любителе крепостного театра, промотавшем свое состояние).

165

…старые мебели… с грифами, сфинксами и львиными лапами… — Роскошная модная мебель с точеными ручками и ножками в виде грифов (легендарное животное с туловищем льва и орлиной головой), сфинксов, львов и т. п.

166

Кенкет — масляная лампа-бра.