— Отпусти его, повар! Не трогай парня. Пойдем со мной, Мишаков, там поговорим тихо.
Ингур обнял Мишакова за плечо и медленно повел в свою коморку. А Карпачев продолжал бесноваться.
— Говно собачье! Шакал вонючий! Все знают, что волку сырого нельзя давать! А он что? Ему, суке, плевать на всех! Вот вернется он от деда Ингура! Я ему тут глаз на жопу натяну! Из жопы ноги повыдергиваю — спички повставляю! Почти год служит — мясо рубать не научился! Просыпает каждый раз, когда на кухне в наряде!
— Карпачев!
Карпачев осекся и даже вздрогнул, услышав голос Диденко.
— Я, товарищ капитан!
— Прекратить шум! Марш на кухню! А завтра я с тобой поговорю на трезвую голову. Ты у меня тоже схлопочешь по первое число!
— За что, товарищ капитан?
— За эту выпивку хотя бы. И за избиение солдата. А это — подсудное дело. Понял?
— Да я, товарищ капитан…
— Марш на кухню сейчас же!
В коморке старого Ингура жарко горела печь. На ней стоял чайник и «плевался» на плиту каплями кипятка.
— Чайку попьем, молодой. Ладно?
— Ладно, — согласился Мишаков. Ингур достал две кружки, краюху хлеба и берестяную банку с бортевым медом.
— Осторожно, не обожгися, молодой. Ты меду бери, меду! Вкусная!
— Спасибо, дядя Ингур. Такого меда отродясь не ел.
— Дикий мед. Тайга добыл. Бортевой называется. Кушай, кушай.
Несколько минут царила тишина. Слышно было только, как трещат дрова в печи, да старый Ингур с шумом прихлебывает чай из своей видавшей виды медной кружки.
— Скажи, молодой, зачем дал сырое мясо волку? Кому навредить хотел?
— Да никому, дядя Ингур! Просто после разрубки туши унес куски на кухню в цыбарке. А когда пришел убирать место, обнаружил, что один кусок за плаху завалился. Куда его деть?
— Почему в кухню не отнес?
— Так этот же рыжий бык вместо благодарности или чтобы просто взять, да и в жаркое бросить, начнет оскорблять, корить. А последнее время и кулаки стал в ход пускать.
— Бык, говоришь? Ха-ха-ха! Похоже — это верно. И волос такой. Кучерявый и рыжий. И губы такие. Настоящая бык! Ха-ха-ха! Только рога нету! Напрасно ты это сделал. Почему не выбросил это мясо? Почему мне не принес?
Опять замолчали. Ингур продолжал сербать чай. А Мишаков тихо отхлебывал из старинной медной кружки вприкуску с хлебной коркой и ароматным бортевым медом. Про себя он проклинал и Карпачева, и волка, и свою трусость, и всю военную службу. Только Ингур был для него воплощением доброты, справедливости и понимания.
— Ничего, молодой, и Карпачева переживешь, и Волчка найдем, что делать.
А Мишаков продолжал:
— Выбросишь — найдут. Сразу догадаются. Я-то мясом занимался на кухне. Обвинять будут. Того и гляди — политику пришьют.
— Политика — это верно. Нехорошо. Но ясно. Мне принес — похлебка сварил бы, ели бы вместе. Волка накормили. Все равно все на кухня беру, что сколько попрошу. Никто не отказал.
— Не догадался как-то, дядя Ингур. Да и уж очень волновался, нервничал. Расстроен был. Вот! Как представлю себе этого рыжего быка, как он унижает и оскорбляет меня! Так и все на свете забываю. Хочется иногда взять топор, да и рубануть его сзади по бычьему затылку! А там — будь, что будет.
— А вот это — делать нельзя! Нельзя так и говорить! Тайга все слышит, наказать может. Тайга не любит, когда человек убивают. Человек — везде хозяин. И в тайге тоже. Но человек может в тайге только зверя убивать, если голодная или шкура нужна, рога и прочая! Кабан можно убивать, волк убивать, медведь убивать, соболь убивать, белка тоже. Человек убивать никак нельзя! И говорить про это тоже нельзя!
Немного помолчали.
— Молодой… Не понимаешь еще, что важное, а что нет. Ладно, все тайга решит. Мудрая шибко. Давай, белый, еще чая пить.
Ингур налил из дымящегося чайника еще по кружке, а Мишаков погладил себя по вискам, где еще не так давно красовались роскошные белые кудри, на зависть всем ровесникам-односельчанам.
***
Прошло две недели. Уже три дня упорно держался десятиградусный мороз. Временами порошил снег. Но днем было солнечно и безветренно. В то утро первое солнышко, едва пробиваясь сквозь лапы вековых елей, весело и уже почти по-весеннему играло разноцветными искрами в крупных снежинках, слегка припорошивших этой ночью прочный и хрупкий, как стекло, наст.
Жизнь заставы текла своим чередом. Каждый был занят своим делом. Волчок скучал у своей будки, а по двору беззаботно бродила свинья. Временами она останавливалась и, похрюкивая, рылась в снегу своим пятачком. Унюхав что-то похожее на съестное, довольно хрюкала, жевала, фыркала. Порой она наваливалась боком на забор и с наслаждением чесалась с такой силой, что забор пошатывался и потрескивал.