— Так ты армянских кровей? — удивился Калинич, пытливо всматриваясь в ее лицо, фигуру, прическу.
— Нет. Мы просто жили там. Папа военным был, долго служил в Армении. Потом его в Украину перевели. И вот теперь я здесь.
— Ясненько, — понимающе сказал Калинич.
Они молча глядели друг на друга, держась за руки. Аня заметила, что Калинич смотрит не на нее, а сквозь нее, куда-то в бесконечность. Она поняла, что хоть он и говорит ей комплименты, восхищается ею как женщиной, но думает сейчас не о ней, а о чем-то совсем ином.
— Леня, о чем ты думаешь? — спросила она напрямик.
— Не о чем, а о ком. Я думаю о Чаплие, — задумчиво ответил Калинич.
— Вот-те на! Я ему глазки строю, соблазнить пытаюсь, рассказываю о своем родном городе, а он об этом прощелыге думает. Ну и кавалер — нечего сказать! — возмутилась Аня.
— Раз повинился — это уже не прощелыга. Совесть все же заговорила, — сделал вывод Калинич.
— Ну и наивный же ты, Ленечка! Сколько тебе лет? Да совести-то как раз у него ни на копеечку! Отца родного с потрохами за грош продаст и глазом не моргнет! — возмутилась Аня.
— Как ты можешь так говорить? Ты у меня, как гоголевский Собакевич, только плохое в людях видишь. Сережа передо мной извинился, назвал меня единственным идеологом в отделе. Он был так искренне напуган моим намерением уволиться! — возразил Калинич.
— Еще бы! Он просто в штаны наложил, когда представил себе, что ты уволишься. И как ты думаешь, почему? — саркастически спросила она. — Ведь ты сам недавно говорил, что науки как таковой у вас сейчас нет. Все ваши нынешние работы — не более чем мышиная возня. Верно? От размаха прошлых лет остался только дух да петух. И если бы ты уволился, ему было бы даже легче изображать наукообразие. Верно?
— Допустим. Но все же он на что-то надеется, раз боится со мной расстаться, — заключил Калинич.
— Нет! Нет! И еще раз — нет! И он, и его распрекрасный шеф и вдохновитель Бубрынёв великолепно понимают, что реальный шанс погреть руки на твоем открытии у них есть до тех — и только до тех пор, пока ты работаешь в их институте, прогнившем до сердцевины, который уже и не институт вовсе, а какой-то вокзальный сортир в захолустном городишке, что ли. И если ты уйдешь, они останутся при бубновых интересах. А главное, Нобелевская премия, которую они спят и видят у себя в кармане, исчезнет за горизонтом, как мираж в Аравийской пустыне. Это ты понимаешь?
— Понимаю, пожалуй, — согласился он.
— Слава Богу, что понимаешь. Так вот, если бы ваш академик узнал, что Чаплия так грубо спровоцировал твое увольнение, он бы немедленно вылетел, как пробка, вслед за тобой. А для него увольнение — это полный конец карьеры. Конец всему. Куда он пойдет? Что будет делать? Что он умеет? Что он собой представляет без Бубрынёва? И его докторский диплом впору будет только к заднице приклеить.
Аня снова взяла, было, бутылку, но Калинич накрыл свой бокал ладонью.
— Не нужно переводить такой замечательный продукт, — сказал он. — Я уже не ощущаю его прелести.
Аня заткнула бутылку и поставила в шкаф. Было уже десять вечера. Она надела цветастый передник и принялась мыть посуду. Леонид Палыч захотел чая, и Аня поставила перед ним синюю жестяную коробку с изображением курантов Биг-Бена.
— А лимончик есть еще? — спросил он, читая по-английски надпись на коробке.
— Есть, есть. Знала ведь, кого в гости ждала. В холодильнике в самом низу — выбери, какой тебе больше нравится.
Аня поставила чайник на газовую плиту и зажгла огонь.
— Прозорливая ты, Анюта, женщина. Сумела разложить все по полочкам и сразить меня наповал своей убийственной логикой. А я уж было поверил в искренность слов этого Чаплии. Мне даже жалко его стало, — сказал Калинич, обнимая Аню за плечи.
— Жалко — у пчелки в жопке! Вы, талантливые ученые, в жизненных вопросах наивны, как дети. Такие сложные, глубокие научные проблемы единым чохом решаете, а тут дальше своего носа не видите. Какая там искренность! Для этого проходимца от науки «ни церковь, ни кабак и ничто не свято»! — процитировала она Высоцкого, которого Калинич еще смолоду ставил на одну ступень с Пушкиным.
— Так что, Анечка, завтра выступаем дуэтом? — спросил Леонид Палыч, нетерпеливо заглянув в шумящий на плите чайник.
— Какой же ты нетерпеливый! Все равно раньше времени не закипит. Выступим, Леня. Выступим назло всем твоим прихлебателям. Их уже, я думаю, проинформировали. Пусть бесятся. На всякий случай будь готов к тому, что после завтрашнего выступления они начнут на тебя с какой-нибудь другой стороны давить, — заключила Аня, ставя на кухонный стол чашки с блюдцами и вазу с рассыпчатым «песочным» печеньем.