– Да, первый раз.
– Посмотрим, что дальше будет.
– Я боюсь, как бы он не возгордился и не зачерствел, тогда конец.
– Ну почему ты такой пессимист? Чуть что, так сразу конец.
– Почему же пессимист? Я реалист. Надо реально смотреть на вещи, тогда всё будет просто и понятно.
– Что будет просто и понятно? Отношение к жизни, мир, или что-то там ещё? Ничего не будет проще, как раз-таки наоборот всё будет только сложнее, то есть хуже.
– Это ещё почему?
– Если быть реалистом или пессимистом, что в принципе одно и то же, то это значит жить по-настоящему, без лишних желаний, без мечтаний. А разве без этого можно жить нормально? Или даже можно ли жить вообще?
– По-твоему только оптимисты могут мечтать?
– Конечно, нет. И реалисты-пессимисты тоже могут, но им это не надо. Зачем копаться в мыслях, которые только расстраивают? Зачем мечтать, если думаешь, что это всё равно не сбудется? Если бы Христофор Колумб был реалистом, то он бы не открыл Америку.
– Как ты говоришь, так получается, что мы все оптимисты.
– Крайностей не бывает, но по большей части мы все именно оптимисты.
– Чушь ты какую-то несёшь. Настоящими оптимистами могут быть только животные, ибо они не знают даже того, что умрут, а если знаешь хотя бы это, то ты уже не оптимист.
– Ну, это само собой.
– А что ж ты тогда?
– В конце концов, прекрати вдаваться в такую страшную метафизику, все понятия надо принимать усреднёнными, только тогда размышления будут похожи на правду.
– Понятия обозначают крайности, в мыслях нет понятия среднего. Как можно думать усреднёно о крайностях?
– На Земле люди трактаты таким образом писали.
– Ну, в принципе от этого никуда не денешься.
– Ну и что тогда об этом вообще говорить?
– Лучше хоть как-то сказать, чем не сказать ничего.
– «Всё половинчатое портит целое».
– А что поделать, если нет целого?
– Ничего.
– Лучше уж хоть что-то, чем ничего.
– Одни слова. И твою и мою точку зрения можно опровергнуть в течение десяти минут.
– Ну и что? А говорить-то хочется.
– В этом-то всё и дело!..
В дверь постучали.
– Войдите, – скомандовал Павел.
В дверях показалась очаровательная секретарша и еле слышно сказала:
– Пришёл список претендентов на вакансии, вам приносить?
– Неси.
Секретарша кивнула и удалилась.
– А на счёт Василия – это ты зря, ты слишком всё преувеличиваешь.
– Ну, хорошо, может быть.
– Дурацкая у тебя привычка…
– Всё, я уже молчу, – Пётр не любил, когда его начинали критиковать.
– Ладно, ладно.
Павел развалился в кресле и стал ждать секретаршу со списком.
Василий уже почти полчаса сидел на кухне, не проронив за это время ни единого слова.
– Что-то с тобой сегодня не то, Вася, не приболел ли ты? – Мария Юрьевна закончила переворачивать блины и тоже села за стол.
– Я теперь мессия, – как ни в чём небывало ответил Василий и посмотрел на мать, которая в свою очередь недоумённо уставилась на него.
– Ох-ох-ох, завтра же идём к врачу.
Василий всё так же пристально смотрел на неё.
– У тебя сейчас опять болит голова, я вижу. Всё, больше она у тебя болеть не будет, и валидол больше не пей, он тебе не нужен.
– Чего?
– Чувствуешь, как ровно и уверенно стало биться сердце?
Мария Юрьевна вытерла руки и, почувствовав, что в ней действительно что-то начало меняться, набожно перекрестилась.
– С-сынок… Неужели правда?
– Ты же чувствуешь, что да. Верь сердцу.
Она покачала головой и, окончательно поверив, улыбнулась Василию.
– Ух ты, – обрадовалась она. – Это какие же теперь деньги можно заработать? Ты станешь миллионером!
Василий испуганно посмотрел на неё.
– Мама, о чём ты? Как ты можешь так говорить? Причём тут деньги?
– А что такого?
– Этот великий дар дан мне не для того, чтобы я деньги зарабатывал. Я должен наставлять людей на правильный путь, должен помогать в их горе…
Мария Юрьевна вздохнула и грустно опустила голову.
– Я уж было обрадовалась, что ты нормальным человеком станешь, а, оказывается, ты ещё больше чокнулся. Деньги тебе сами в руки плывут, только греби. Можно ведь людям и за деньги помогать, кто хочет жить, тот заплатит.
– Если я начну брать деньги, то моё животное начало начнёт усиливаться, а его очень трудно остановить, тогда оно рано или поздно захватит меня целиком, и я лишусь этого дара, а этот дар бесценен, как бесценно всё человечество.
– Да что тебе человечество? Ты хочешь его исправить? Зачем тебе эта кучка безмозглого мяса? О себе надо думать.
– Ты называешь человека безмозглым мясом?
– Я имею в виду толпу, а не конкретную личность. Человек звучит гордо, толпа звучит ничтожно. Стадо оно и есть стадо, будь то хоть коровы, хоть овцы, хоть люди, суть одна.
– Но именно людей я и хочу изменить, а не конкретного человека.
– Нельзя, исправив десять человек, исправить толпу в сотню человек, скорее наоборот исправят тех несчастных отщепенцев. Ничего ты не изменишь, это же ясно, как божий день.
– Иисус изменил мир, и я изменю.
– Иисус изменял тысячи, а не миллиарды, да и то, что толку? Только другому Богу стали молиться, а как скотами были, так скотами и остались.
– Если даже на примере одного человека толпа не будет меняться, то я буду изменять сознание толпы. Толпа просто перейдёт на новую ступень.
– Да что ты такое говоришь? – возмутилась Мария Юрьевна. – Нельзя изменить толпу кардинальным образом, таким, каким хочешь изменить ты, нельзя. Развитие людей непрерывно, не может быть никаких скачков и ступеней. Вот человек, например, только тогда может принять идею, когда он ею проникнется, когда он её переживёт, а у толпы нет мозгов, она не может что-либо осознать и принять, она может только переварить всё то, что мешает её спокойному существованию.
– Ничего ты не понимаешь.
– Это ты…
– Если изменить десятерых, то каждый из них изменит ещё десятерых и так будет до тех пор, пока не изменятся все.
– Ты не учитываешь того, что с каждым новым человеком вера уменьшается, по причине удалённости от источника. Так что, если первый изменит десятерых, то пятый уже одного, а шестой, так и вовсе ничегошеньки не изменит.
Василий удручённо покачал головой.
– Неужели ты так прогнила?
Мария Юрьевна не обиделась.
– Эх, Вася, Вася, ничего-то ты не понимаешь. Ничего не изменится, только загубишь ты себя.
– Изменится.
– Меня бы хоть пожалел, сил моих больше нет в этой нищете жить.
– Мама, не надо.
– Ну что значит не надо? Думаешь, мне легко?
– Мы не голодаем и это главное. О сердце подумай, оно нищенствует.
– Я уже давно сложилась, меня не изменишь, – Мария Юрьевна вздохнула и, помолчав секунду, добавила. – Совсем ты свою мать не жалеешь. Ладно, ешь блины, а то остынут.
На следующее утро Василий двинулся в путь.