Характерно также для всей шаткости принципиальной позиции т. Церетели было его заявление по поводу продовольственной комиссии. Мы недостаточно подчеркнули легальность нашего предложения расследовать дело на местах, – говорил Церетели. Мы увлеклись общими рассуждениями, упустив случай убедить других доводами о легальности нашего плана. В другой раз исправим эту ошибку.
В этой постановке вопроса замечательно ярко отражается вся шаткость позиции нашей фракции. Подумайте только: люди печалятся о недостаточности их мотивировки в пользу легальности! Неужели они не видят, что дело вовсе тут не в мотивах, не в ссылках на легальность, не в «убеждении» кадетов или кого-либо иного? Неужели им не ясно, что правительство по существу дела не могло допустить и не допустило бы расследования на местах, видя в этом (и справедливо видя) апелляцию к массам?
Какие бы ссылки на легальность ни были пущены в ход, суть дела от этого не изменилась бы. И вместо того, чтобы смотреть вниз, – убедить народные массы, показать им правду, – Церетели смотрит вверх, желая убедить либералов, привлечь легальностью… Это настоящий буржуазный парламентаризм. А бесплодность подобного мелкого, убогого, жалкого политиканства бьет в глаза, ибо ясно, что Столыпина от его политики никакие парламентские уловки ни меньшевиков, ни кадетов отклонить не могли бы. Отстранение от масс – факт налицо, выгоды от легального убеждения Столыпиных и кадетов – праздные мечты праздного интеллигента.
Такие же праздные потуги оппортунизма вижу я в переговорах с народовцами; защита их ссылкой на Бебеля совсем слаба. Бебель, дескать, сказал: если нужно для дела, хоть с чертовой бабушкой войдем в сношения. Бебель-то прав, товарищи: если нужно для дела, конечно, тогда можно и с чертовой бабушкой. Ну, а для какого дела оказались нужными ваши сношения с народовцами? Ни для какого. Пользы от них – ноль. И выходит, что Бебель говорил хорошо, а вы понимаете его плохо.
И хождение к народовцам, и голосование за Головина, и попытка выбросить конфискацию, – все это отдельные части одной неверной линии. Все это – проявления не неопытности, а именно политического шатания. И с этой точки зрения не мелочь и приглашение г-на Прокоповича. Нам говорили здесь: г. Прокопович отсутствует, без него нельзя осуждать его вступление. Это похоже на то, что нас отсылают от Понтия к Пилату. В Петербурге на конференции нам говорили: отложим до съезда, нельзя разбирать без съезда. Теперь на съезде говорят: нельзя без Прокоповича, отложим и перенесем в петербургскую организацию. Это софизм.
Прокопович – литератор, и его произведения всем известны. Прокопович – тип буржуазного интеллигента, внедряющегося в нашу партию для определенных, оппортунистических целей. Вступление его в жел.-дор. район – явная насмешка. Это – прикрытие для работы в думской среде. И вина нашего ЦК, что он таким прикрытием пользовался. Вина нашей думской фракции, что она облегчала вход в нашу партию с думской лесенки именно неработающих в партии и принципиально враждебных партии либеральных литераторов, сотрудничающих в «Товарище».
Череванин защищал здесь политику думской фракции, говоря: допустим, что кадеты теперь отстали, теперь реакционны. Но это не навсегда. Не надо этого фиксировать. Кадеты плохи в эпохи упадка, они могут пригодиться в эпохи подъема, когда они быстро левеют.
Это обычное меньшевистское рассуждение, только выраженное особенно прямо и резко. От этого фальшь его становится еще виднее. Возьмите два крупные верстовые столба революции: октябрь 1905 г. – наибольший подъем, и весну 1907 г. – наибольший упадок. Годились ли кадеты для демократии в 1905 г.? Нет. Это признали сами меньшевики в «Начале». Витте – агент биржи, Струве – агент Витте, так писали тогда меньшевики, и писали правильно. Тогда меньшевики были согласны с нами, что не поддерживать к.-д., а разоблачать их мы должны, ронять их престиж среди демократии.