— Ты знаешь, я не юрист, — усмехнулся Ипполит Сергеевич. — Но ты расскажи мне всё это… посмотрим. Этот брат — он писал тебе?
— Да… и довольно грубо. Он — жуир, разоренный, сильно опустившийся… Муж не любил его, хотя в них много общего.
— Посмотрим! — сказал Ипполит Сергеевич и довольно потер руки. Ему было приятно узнать, зачем он нужен сестре, — он не любил ничего неясного и неопределенного. Он заботился прежде всего о сохранении внутреннего равновесия, и если нечто неясное нарушало это равновесие — в душе его поднималось смутное беспокойство и раздражение, тревожно побуждавшее его поскорее объяснить это непонятное, уложить его в рамки своего миропонимания.
— Говоря откровенно, — тихо и не глядя на брата объяснила Елизавета Сергеевна, — меня испугала эта нелепая претензия. Я так утомлена, Ипполит, так хочу отдохнуть, а тут опять что-то начинается.
Она тяжело вздохнула и, взяв его стакан, продолжала унылым голосом, неприятно щекотавшим нервы ее брата:
— Восемь лет жизни с таким человеком, как покойный муж, мне кажется, дают право на отдых. Другая на моем месте — женщина с менее развитым чувством долга и порядочности — давно бы порвала эту тяжелую цепь, а я несла ее, хотя изнемогала под ее тяжестью. А смерть детей… ах, Ипполит, если бы ты знал, что я переживала, теряя их!
Он смотрел в лицо ей с выражением сочувствия, но ее жалобы не трогали его души. Ему не нравился ее язык, какой-то книжный, несвойственный человеку, глубоко чувствующему, а светлые глаза ее странно бегали из стороны в сторону, редко останавливаясь на чем-либо. Жесты у нее были мягкие, осторожные, и от всей ее стройной фигуры веяло внутренним холодом.
На перила террасы села какая-то веселая птичка, попрыгала по ним и упорхнула. Брат и сестра, проводив ее глазами, несколько секунд молчали.
— Бывает у тебя кто-нибудь? Читаешь ты? — спросил брат, закуривая папиросу и думая о том, как хорошо было бы в этот славный тихий вечер молчать, сидя в покойном кресле тут на террасе, слушая тихий шелест листвы и ожидая ночь, которая придет, погасит звуки и зажжет звезды.
— Бывает Варенька, потом изредка заезжает Банарцева… помнишь ее? Людмила Васильевна… Она тоже плохо живет со своим супругом… но она умеет не обижать себя. У мужа много бывало мужчин, но интересных — ни одного! Положительно не с кем словом перекинуться… хозяйство, охота, земские дрязги, сплетни — вот и всё, о чем они говорят… Впрочем, один есть… кандидат на судебные должности Бенковский… молодой и очень образованный. Ты помнишь Бенковских? Подожди! Кажется, едет.
— Кто едет, этот Бенковский? — спросил Ипполит Сергеевич.
Его вопрос почему-то рассмешил сестру; смеясь, она встала со стула и сказала каким-то новым голосом:
— Варенька!
— А!
— Посмотрим, что ты о ней скажешь… Здесь она всех победила. Но какой же это урод с духовной стороны! А впрочем — вот сам увидишь!
— Не хотел бы, — равнодушно заявил он, потягиваясь в своем кресле.
— Я сейчас вернусь, — сказала Елизавета Сергеевна, уходя из комнаты.
— А она без тебя явится, — обеспокоился он. — Не уходи, пожалуйста, лучше я уйду!
— Да я сейчас же! — крикнула ему сестра из комнат.
Он поморщился и остался в своем кресле, глядя в парк. Откуда-то доносился быстрый топот лошади и шорох колес о землю.
Перед глазами Полканова стояли ряды старых корявых лип, окутанные сумраком вечера. Их ветви переплелись друг с другом, образовали вверху густой навес пахучей зелени, и все они, дряхлые от времени, с потрескавшейся корой, с обломанными сучьями, казались живой и дружной семьей существ, тесно сплоченных стремлением вверх, к свету. Но кора их стволов была сплошь покрыта желтым налетом плесени, у корней густо разросся молодятник, и от этого на старых мощных деревьях было много засохших ветвей, висевших в воздухе безжизненными скелетами.
Ипполит Сергеевич смотрел на них и чувствовал желание уснуть тут в кресле, под дыханием старого парка.
Между стволов и ветвей просвечивали багровые пятна горизонта, и на его ярком фоне деревья казались еще более мрачными, истощенными. По аллее, уходившей от террасы в сумрачную даль, медленно двигались густые тени, и с каждой минутой росла тишина, навевая какие-то смутные фантазии. Воображение, поддаваясь чарам вечера, рисовало из теней силуэт одной знакомой женщины и его самого рядом с ней. Они молча шли вдоль по аллее туда, вдаль, она прижималась к нему, и он чувствовал теплоту ее тела.