Тихонъ, не дослушавъ ее, вынулъ узелокъ изъ передка, вошелъ въ избу, поклонился образамъ и, черезъ сѣни пройдя, отворилъ ворота. Онъ заткнулъ рукавицы и кнутъ за поясъ, приперъ ворота, чтобъ не зацѣпить, провелъ подъ уздцы пристяжныхъ, скинулъ петли постромокъ, захлестнулъ, развозжалъ, разсупонилъ, вывелъ, нигдѣ ни стукнулъ, ни дернулъ и, какъ только бросалъ одно, такъ, не торопясь, но ни секунды не медля, брался за другое. Ничто не цѣплялось, не валилось, ни соскакивало у него подъ руками, а все спорилось и ладилось, точно все было намаслено. Когда въ рукахъ у него ничего не было, большіе пальцы его рукъ очень далеко оттопыривались отъ кистей, какъ будто все хотѣли схватить еще что нибудь и сработать. Распрягая, онъ не переставалъ говорить съ подошедшимъ Анисимомъ.
Анисимъ подошелъ, лѣниво выкидывая свои ноги въ лаптяхъ и почесывая пояскомъ животъ подъ бѣлой чистой рубахой. Онъ опять приподнялъ шапку и надѣлъ. Тихонъ тоже приподнялъ и надѣлъ.
— Ай, по молодой женѣ соскучился? — сказалъ посмѣиваясь Анисимъ, желавшій распросить совсѣмъ другое.
— Нельзя! — отвѣчалъ Тихонъ.
— Что наши, какъ живутъ? Митрошины? — серьезно уже заговорилъ Анисимъ, почесывая голову.
— Какъ кто. Кто хорошо, а кто и худо. Тоже и на станціи какъ себя поведешь, дядя Анисимъ, — разсудительно и не безъ гордости думая о себѣ, сказалъ Тихонъ.
— Каряго то промѣнялъ чтоли? — теперь ужь могъ спросить то, что хотѣлъ, Анисимъ. — Саврасую то тоже купилъ чтоль?
— Что карій, только батюшка вздорилъ. Его бы давно отдать. Того и стоилъ.
И Тихонъ не безъ удовольствія разсказалъ, какъ онъ промѣнялъ, купилъ, сколько выработалъ, и сколько другіе меньше его выработали. Анисимъ предложилъ, шутя и серьезно, поставить ему водки, Тихонъ тихо, но рѣшительно отказалъ.
Между разговоромъ онъ все дѣлалъ свое дѣло. Лошади были отпряжены, онъ повелъ ихъ подъ навѣсъ. Анисимъ, узнавъ все, что ему нужно было, сталъ молча чесаться обѣими руками и, почесавшись, ушелъ. Кинувъ лошадямъ сѣна изъ ящика, Тихонъ сдвинулъ шляпу на лобъ и, оттопыривъ еще больше пальцы, пошелъ въ избу. Но дѣлать было нечего, и пальцы такъ и остались. Онъ только повѣсилъ, встряхнувъ, шляпу на гвоздь, смахнулъ мѣсто, где лежать армяку, сложилъ его и въ одной новой александрынской рубахѣ, которую еще не видала на немъ мать, сѣлъ на лавку. Портки на немъ были домашніе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскіе, съ гвоздями. Онъ на дворѣ отеръ ихъ сѣнцомъ и помазалъ дегтемъ. Дѣлать было рѣшительно нечего: онъ расправилъ рукава, смявшіеся подъ кафтаномъ, и сталъ разбирать изъ узелка гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими цвѣтами, для матери платокъ бѣлый съ коемочкой, баранокъ была связка для всѣхъ домашнихъ.
— Спасибо, Тишинька, мнѣ то бы и даромъ, — говорила старуха, раскладывая на столѣ свой платокъ и поводя по немъ ногтемъ. — Немного не засталъ. Старикъ еще съ заутрени на поповкѣ остался, а я вотъ домой пошла; молодыя бабы охотились къ поздней идти, подсобили мнѣ горшки поставить и пошли, а я вотъ осталась.
И старуха, уложивъ платокъ въ сундучекъ, опять принялась за работу у печи и, работая, все говорила:
— Все, слава тебѣ Господи, — говорила она, — старикъ только мой отъ ногъ все умираетъ, какъ ненастье, такъ крикомъ кричитъ, на барщину все больше Гришутка за него ходитъ. (Гришутка былъ меньшой, не женатый братъ Тихона.) Спасибо, начальники не ссылаютъ. Все Михеичъ старостой ходитъ. Чтожъ, жаловаться нѐчего, порядки настоящіе ведётъ. Только, говоритъ, въ косьбу Гришутку не посылайте, не вынесетъ, еще младъ. Намеднись барскіе сады косили, такъ старикъ Гришутку послалъ, самъ косу ему наладилъ и Герасима свата просилъ отбивать; такъ какъ измучился, сердечный. — Я, матушка, говоритъ, не снесу. Всѣ рученки, ноженки заломило. Да и гдѣ ему? тѣло мягкое, дробное, молодое. Такъ вотъ и не знаемъ, какъ быть, ты ли на покосъ останешься, работника ли наймать.
— Ну а про господъ что слыхать? — спросилъ Тихонъ, видимо, не желая даже и говорить о такомъ важномъ дѣлѣ съ бабою, хотя бы она и была его мать.
— Сказывали намеднись, что всѣ будутъ, а то опять замолчали. Молодой тутъ живетъ, да его и не слыхать. Все Андрей Ильичь завѣдуетъ. Мужики говорятъ ничего, что то только изъ за покосовъ съ нимъ вышло, старикъ знаетъ, онъ на сходкѣ былъ, все разскажетъ. Навозъ свозили, слава те Господи, запахали всю почесть землю. Осьминника два ли осталось. Старикъ знаетъ. Барщина тоже ничего была. Мужикамъ все дни давали. Вотъ бабамъ такъ дюже тяжело было. Все всѣми да всѣми. Замучали полоньемъ совсѣмъ. Какую то (какъ ее?) свекловичу — чтоли все полютъ. Дома все я, да я одна бьюсь. Твоя баба съ солдаткой, что ни день, то на барщину. Хлѣбушки ставить, коровъ доить, холсты и то я стелю. Покуда ноги служатъ. Незнамо, что дальше Богъ дастъ. Баба то твоя молодая день деньской замучается, а домой идетъ, хороводъ ведетъ, пѣсенница такая стала, гдѣ и спрашивать съ нее, человѣкъ молодой, куражный, а народъ хвалитъ, очень къ работѣ ловка, и худого сказать нѐчего. Ну съ солдаткой другой разъ повздорятъ — нельзя. Старикъ покричитъ и ничего. То то рада будетъ, сердешная. Не чаяли мы тебя дождаться. Вчера пирогъ ставила, думала, кто мой пирогъ кушать будетъ. Кабы знала, пѣтушка бы зарѣзала для сынка дорогаго. Слава Богу, насѣдка вывела, трехъ продали.