16 октября 1817
Кальянчи*
Путешественник в Персии встречает прекрасного отрока, который подает ему кальян1. Странник спрашивает, кто он, откуда. Отрок рассказывает ему свои похождения, объясняет, что он грузин, некогда житель Кахетии.
В каком раю ты, стройный, насажден?
Какую влагу пил? Какой весной обвеян?
Эйзедом2 ли ты светлым порожден,
Иль благодатным Джиннием взлелеян?
Когда, заботам вверенный твоим,
Приносишь ты сосуд водовмещальный
И сквозь него проводишь легкий дым,–
Воздушной пеною темнеет ток кристальный
И ропотом манит к забвенью, как ручья
Гремучего поток в зеленой чаще!
Чинара трость творит жасминной длань твоя
И сахарныя трости слаще,
Когда палимого Ширазского листа3
Глотают чрез нее мглу алые уста,
Густеет воздух, напоенный
Алоэ запахом и амброй драгоценной!
Когда ж чарующей наружностью своей
Собрание ты освети́шь людей,–
Во всех любовь!.. Дерви́ш4 отбросил четки,
Примрачный вид на радость обменил:
Не ты ли в нем возжег огонь потухших сил?
Не от твоей ли от походки
Его распрямлены морщины на лице
И заиграла жизнь на бывшем мертвеце?
Властитель твой – он стал лишь самозванцем.
Он уловлён стыдливости румянцем,
И ку́дрей кольцами, по высоте рамен
Влекущихся, связавших душу в плен,
И гру́ди нежной белизною,
И жилок, шелком свитых, бирюзою,
Твоими взглядами, под свесом темных вежд,
Движеньем уст твоих невинным, миловидным,
Твоей, не скрытою покровами одежд,
Джейрана легкостью и станом пальмовидным.
В каком раю ты, стройный, насажден?
Эдема ль влагу пил, дыханьем роз обвеян?
Скажи: или от Пери ты рожден,
Иль благодатным Джиннием взлелеян?
«На Иоры5 берегах,
В дальних я рожден пределах,
Где горит огонь в сердцах,
Тверже скал окаменелых;
Рос – едва не из пелен,
Матерью, отцом, безвинный,
В чужу продан, обменен
За сосуд ценинный6!
Чужой человек! скажи: ты отец?
Имел ли ты чадо от милой подруги?
Корысть ли дороже нам с сыном разлуки?
Отвержен ли враном невинный птенец?
Караван с шелками шел,
С ним ага7 мой. Я, рабочий,
Глаз я долго не отвел
С мест, виднелся где кров отчий;
С кровом он слился небес;
Вечерело. Сном боримы,
Стали станом. Темен лес.
Вкруг огня легли мы.
Курись, огонек! светись, огонек!
Так светит надежда огнем нам горящим!
Пылай ты весельем окрест приседящим,
Покуда спалишь ты последний пенек!
Спал я. Вдруг взывают: «бой!»
В ста местах сверкает зелье8;
Сечей, свистом пуль, пальбой
Огласилось все ущелье.
Притаился в глубь межи
Я, и все туда ж влекутся.
Слышно – кинулись в ножи –
Безотвязно бьются!
Затихло смятенье – сече конец.
Вблизи о́гня брошен был труп, обезглавлен,
На взор его мертвый был взор мой уставлен,
И чья же глава та?.. О, горе!.. Отец!..
Но могучею рукой
Был оторван я от тела.
«Будь он проклят, кровный твой! –
В слух мне клятва загремела.–
Твой отец разбойник был…»
И в бодце9, ремнем увитом,
Казнь сулят, чтоб слез не лил
По отце убитом!
Заря занялась. Я в путь увлечен.
Родитель, ударом погибший бесславным,
Лежать остается – он вепрям10 дубравным,
Орлам плотоядным на снедь обречен!
Вышли мы на широту
Из теснин, где шли доселе,
Всю творенья красоту
В пышной обрели Картвеле11.
Вкруг излучистой Куры
Ясным днем страна согрета,
Все рассыпаны цветы
Щедростию лета…»
<До 1822>
Юность вещего*
(Куростров. Ищут Михаила. Находят его. Ночь перед отплытием в дальний путь.)
Орел, едва лишь пухом оперенный,
Едва в себе почуял дерзость сил,
Рассек эфир, с размаху воспарил;
Хор птиц, его явленьем изумленный,
Неспорный крик ему навстречу шлет.
Нет! Дерзость тех очей и тот полет
Не зрит себе ни равных, ни преслушных
И властвует в селеньях он воздушных.
Не так между людьми: ах! от пелен
Томится столько лет ревнитель славы!
Еще томится возмужалый он,
Отвержен и не признан, угнетен…
Судьба! О, как тверды твои уставы!
Великим – средь Австралии зыбей
Иль в Севера снегах, везде одно ли
Присуждено? – Искать желанной доли
Путем вражды, препятствий и скорбей!
И тот певец, кому никто не смеет
Вослед ступить из бардов сих времен,
Пред кем святая Русь благоговеет,
Он отроком, безвестен и презрен,
Сын рыбаря, чудовищ земноводных
Ловитвой жил; в пучинах ледяных,
Душой алкая стран и дел иных,
Изнемогал в усилиях бесплодных!..