Из всех дней в году я начал в тот самый день, когда покойный король наш Гамлет одолел Фортинбраса.
Как давно это было?
А вы сами сказать не можете? Это всякий дурак может сказать: это было в тот самый день, когда родился молодой Гамлет, тот, что сошел с ума и послан в Англию.
Вот как, почему же его послали в Англию?
Да потому, что он сошел с ума, там он придет в рассудок; а если и не придет, так там это не важно.
Почему?
Там в нем этого не заметят, там все такие же сумасшедшие, как он сам.
Как же он сошел с ума?
Очень странно, говорят.
Как так «странно»?
Да именно так, что лишился рассудка.
На какой почве?
Да здесь же, в Дании; я здесь могильщиком с молодых годов, вот уж тридцать лет.
Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?
Да что ж, если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, — так он вам протянет лет восемь, а то и девять лет; кожевник, тот вам протянет девять лет.
Почему же он дольше остальных?
Да шкура у него, сударь, от ремесла такая дубленая, что долго не пропускает воду; а вода, сударь, великий разрушитель для такого собачьего мертвеца. Вот еще череп; этот череп пролежал в земле двадцать лет и три года.
Чей же это?
Сумасброда одного собачьего; по-вашему, это чей?
Право, не знаю.
Чума его разнеси, шалопая сумасбродного! Он мне однажды бутылку ренского на голову вылил. Вот этот самый череп, сударь, это — череп Йорика, королевского шута.
Этот?
Этот самый.
Покажи мне. (Берет череп.) Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь — как отвратительно мне это себе представить! У меня к горлу подступает при одной мысли. Здесь были эти губы, которые я целовал сам не знаю сколько раз. — Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол? Ничего не осталось, чтобы подтрунить над собственной ужимкой? Совсем отвисла челюсть? Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она все равно кончит таким лицом; посмеши ее этим. — Прошу тебя, Горацио, скажи мне одну вещь.
Какую, мой принц?
Как ты думаешь, у Александра был вот такой же вид в земле?
Точно такой.
И он так же пахнул? Фу! (Кладет череп наземь.)
Совершенно так же, мой принц.
На какую низменную потребу можем мы пойти, Горацио! Почему бы воображению не проследить благородный прах Александра, пока оно не найдет его затыкающим бочечную дыру?
Рассматривать так — значило бы рассматривать слишком пристально.
Нет, право же, ничуть; это значило бы следовать за ним с должной скромностью и притом руководясь вероятностью; например, так: Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину, и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?
Входят священники и прочие процессией; тело Офелии, следом Лаэрт и провожающие, король, королева, их свита и прочие.
(Отходит в сторону вместе с Горацио.)