Безусловно, с точки зрения композиции в пьесе есть спорные и даже явно слабые места. К числу таких относится интермедия с появлением Юпитера на орле и призраков предков Постума в его темнице (V, 4). Весьма возможно, что эта сцена, вполне соответствующая вкусам придворного спектакля, была подсказана Шекспиру включением в «Перикла» сцены с Дианой Эфесской (V, 1); однако невысокий художественный уровень всей этой интермедии делает вероятным предположение, что Шекспиру принадлежит лишь первоначальный набросок ее, который он передал на разработку актерам своей труппы. Во всяком случае, интермедия эта не имеет никакого отношения к действию пьесы. По меньшей мере еще в двух случаях сопоставление Имогены с Постумом подчеркивает ее нежность и душевную тонкость. Способная перенести довольно спокойно любое оскорбление или клевету, идущие от глупца и негодяя Клотена, она вспыхивает как порох, когда он пытается унизить и опорочить ее избранника. Когда он называет Постума «каким-то приживалом, недостойным быть даже свинопасом», она восклицает: «Негодяй! Будь ты потомком солнца самого, знай — и тогда ты был бы недостоин его рабом назваться» (II, 3).
И еще: когда Пизанио сообщает ей о смертном приговоре, вынесенном ей Постумом, она не трепещет за свою жизнь, но ее терзает мысль о том, как он будет потом раскаиваться в содеянном (III, 4).
Еще раньше, когда Якимо рассказывает ей о мнимой неверности мужа, рассчитывая таким образом проложить себе путь к ее сердцу, она в ответ на его уговоры «отомстить» за себя откликается:
Сцена в спальне, когда Якимо пытается обольстить ее, — одна из лучших, написанных Шекспиром. Контраст между чистой дремой Имогены и душевной грязью Якимо не мог быть передан выразительнее.
В заключение отметим два момента первостепенной важности, оба относящиеся к сдвигам во взглядах и мироощущении Шекспира последних лет. Один относится к контрасту между образами Белария и героя незадолго перед тем написанного «Тимона Афинского». Если Тимон весь уходит в проклятия миру и в отрицание его, Беларий, хотя и сильнее пострадал от человеческой несправедливости, устремляется в деятельную борьбу за исправление людей, тянется к жизни среди них и к служению добру.
Второй относится к одному из самых трогательных мотивов финала. Когда все заблуждения, несправедливости, даже преступления Якимо оказываются раскрыты и правильно всеми оценены, он становится на колени перед Постумом, прося у него прощения (вспомним Лира, преклоняющего колени перед Корделией), на что Постум откликается:
И Цимбелин подводит итог и этой сцене и пьесе в целом:
В призыве к великодушию хотели видеть апелляцию к «христианскому всепрощению», упуская из виду, что в общем контексте этой совершенно чуждой религиозным мотивам пьесы «прощение» гораздо ближе к светскому, вполне гуманистическому «великодушию», «душевной щедрости», «милости», к которому безуспешно призывает Шейлока Порция в сцене суда, чем к христианскому идеалу «всепрощения», и что этот призыв явно не распространяется ни на королеву, ни на Клотена, которые понесли заслуженную и не подлежащую, по мысли Шекспира, отмене кару. «Прощенье — всем», — говорит великий поэт-гуманист, и в этом призыве, правильно понятом, весь смысл и назначение пьесы.