Эти капли по кровельке ветхой
моего бытия,
раскачавшейся ветреной веткой
темноту растворя.
– Ты горишь – отвори твои двери!
– Не горюйте, сгорю!
Только с этим дождем о потере
о своей говорю.
* * *
Гримасою прощальной
на мой закат печальный,
на пройденный зенит,
на мой печальный запад,
где прежней жизни запах
едва в ушах звенит,
на мой холодный ужас,
на мой остывший ужин,
на пайку новых лет,
и оклик твой печальный,
плеснувший в берег дальный,
последний мне привет…
* * *
Пора подумать не
о наслажденьях плоти
и услажденьем духа тоже пренебречь.
Пора накопленную горечь
пересчитать по зернышку
и в ладанку зашить.
Пора, мой друг, пора…
* * *
Как молчаливы эти ивы, эти вербы,
хоть вдоль дорог и вширь полей гудит вихорь,
в нас еле живы еле внятные напевы,
плач предков, клекот журавлей, судьбы прихоть.
Как терпеливы эти руки в теле глины,
хоть полночь сжала горизонт серпом лунным,
забыть мотивы, не запеть всё те же гимны,
«Крайобраз по…»[1], и новый фронт открыт гуннам.
* * *
Невидимый и невесомый,
мой милый, миру незнакомый,
в задымке зимней синевы,
в тумане, тянущем с Невы.
Моих стихов пейзаж неясный,
мой поздний сон, почти бесстрастный,
виденье заходящих дней
«в душе измученной моей».
* * *
И сад, и лес,
и голос до небес,
и горечью полынною
полна Страна Чудес.
И полынья во льду
прорублена в пруду,
шарманка без шарманщика
в запущенном саду.
– Привет! – Привет!
Но через десять лет
возврата нет, возврата нет
в пустыню прежних лет,
где прежний серый лед
не тает, не поет,
где пение пропеллера,
но не души полет.
* * *
Скоро и ты полюбишь
гонг ото сна и ко сну,
бревенчатую простуду,
век своих желтизну.
Скоро и ты приляжешь
на каменный пол ничком
под лампочкой перегорающей,
мигающей светлячком.
Скоро и ты ответишь
за себя и перед собой,
почти покой обретая,
почти отвергая покой.
долгое прощанье
1975
* * *
Я и до сих там брожу,
брежу, грежу и тужу,
в ту же сдвоенную решку
зачарованно гляжу.
Все свое ношу с собой:
этажи в пружинных сетках,
вечное отчаянье,
ежедневное житье.
Только тень в стране теней
все яснее и плотней,
и сгущается над нею
прежний иней новых дней.
* * *
Как и́скрится черемуховый ворох
в окно наддавшей ходу электрички,
в поспешных проводах, оборванных укорах
одна к одной, ломаясь, гаснут спички.
вернуться
2
Тень мой, стин мой… – «тень» по-польски мужского рода, отсюда «тень мой»; «стин» – тоже «тень», но по-чешски.